Андрей Пузырей - Психология. Психотехника. Психагогика

Если, конечно, говоря «новый опыт сознания», иметь в виду то понимание этого ключевого для Мераба Константиновича символа, которое реализуется им, положим, в «Лекциях о Прусте» или в тех же «Картезианских размышлениях»: если понимать опыт как то, что открывает возможность изменения, трансформации – радикальной или «катастрофической» трансформации, возможность «второго рождения»: в качестве свободного духовного существа, в качестве человека. Нельзя, не перечеркивая это понятие, говорить о «новом опыте сознания» в одном и том же смысле применительно как к Декарту или Прусту, так и к фрейдовскому психоанализу.

Все, что было сказано о страстях и страдании, можно повторить, как на то указывает и сам Мераб Константинович, также и по отношению к «норме» и «отклонению» или же по отношению к «здоровью» и «болезни» – опять же: в каком бы смысле мы их ни брали: физическом, психическом, нравственном и так далее.

Расхожее убеждение состоит тут в том, что для того, чтобы творить, нужно непременно отклоняться от нормы или даже просто быть больным, положим – психически больным, по крайней мере, «глубоким невротиком».

При этом, правда, не утруждают себя сколько-нибудь серьезными размышлениями о том, что это такое, каково происхождение тех представлений о норме и о здоровье, от которых «нужно» отклоняться, насколько они состоятельны в качестве таковых, насколько нормален так называемый – «среднестатистический» – «нормальный» человек, может ли этот «нормальный» человек быть «здоровым» и что в свою очередь могло бы означать тут «здоровье» и так далее. Быть здоровым для «интересного» человека – это «скандал»!

Нечто подобное имеет место и в психотерапии: у каждого пациента, или клиента, есть внутренняя проблема: быть «интересным» для терапевта – как, впрочем, и для других людей – в жизни, интересным благодаря своей болезни. Пациент держится за свою болезнь – и в жизни, и в рамках начатой психотерапевтической работы – помимо прочего потому, что боится, что если болезнь исчезнет, то терапевт потеряет всякий к нему интерес, что непонятно, о чем тогда говорить, чем тогда объяснить и оправдать – и для терапевта, и для других людей – необходимость его, терапевта, в нем участия (я не говорю о множестве других преимуществ, которые пациент извлекает, которых он может добиться только с помощью своей болезни и связанного с ней страдания, – словом, пациент знает им цену и дорого продает).

Болезнь пациента, его страдание – это особая его отметина, почти что – знак избранничества. Как часто и в случае художника или даже – как это, казалось бы, ни невероятно – мыслителя.

Страдание и болезнь оказываются одной из образующих образа, в котором он предъявляет себя и другим, и самому себе. Образа, на котором – словами Мераба Константиновича, которые вы сейчас услышите, – он «распинает» себя сам или позволяет распять себя другим, подталкивая и провоцируя их к этому. (Терапевты, надо сказать, зачастую весьма преуспевают в заколачивании гнутых гвоздей!)

Распинает себя всегда: «для того, чтобы…». Хотя, как мы говорили: это «для того, чтобы…» тут с самого начала «бесцельно» – оно не может достичь своей цели, ибо дело тут касается феноменов свободы. Но это также и излишне, ибо нет нужды искать это в жизни, поскольку жизнь каждого человека поставляет это в избытке. Когда бы только он был открыт ей, своей жизни. Когда бы он решился и если бы только смог жить своей жизнью, когда бы не был отделен от нее этими – ее и себя в ней – фантомными образами.

Образами, отделяющими его и от страдания – его страдания, которое не нужно искать, но от которого, напротив, нельзя уклониться, которое за и вместо него никто не может пережить и никто не может с ним разделить. В котором он абсолютно – не психологически, но метафизически – одинок, но также и свободен. И если бы только он мог «правильно» пройти через соответствующий опыт, извлечь его.

Размещая себя под фантомным образом себя, человек тем самым и свою жизнь располагает под знаком чужой и фантомной жизни – напомню наш разговор о дне смерти Фрейда: человек не только живет чужой, «заемной» жизнью, но даже и умирает чужой, «заемной» смертью! Он отделен от судьбы, от своего незаместимого призвания. И проблема не в том, чтобы «противостоять» судьбе и «выстоять» в этом противостоянии – не есть ли самая необходимость такого противостояния знак своего рода «одержания» человека не своей, чужой (или, строго говоря: ничьей, фантомной) судьбой? – но в том, чтобы впервые, быть может, с этой своей – то есть вообще – с судьбой соединиться и исполнить свое незаместимое и неразделимое предназначение.

М.М.:Я хотел бы сказать одну странную вещь, которая вам покажется странной и, может быть, даже своего рода богохульством, но я прошу вас правильно меня понять. Что есть вот в символе «распятия», крестового распятия, есть один оттенок, который у людей набожных исчезает, потому что они просто не осмеливаются это увидеть, а для философа – а я философ, а не набожный теолог, – а для философа эта мысль может открываться.

Символ «креста» есть ведь одновременно, кроме всего прочего, есть – «ирония» – конечно. Христос ведь распят, кроме всего прочего, я вам говорю, еще и на образе самого себя, то есть на образе того, что знали о нем окружающие, чего они от него ожидали и чего они от него требовали. Они требовали от него исцелений, требовали от него чудес, они его заперли в его же собственные поступки и мысли и ужасно обижались бы, если бы он вышел за рамки его же собственных поступков и мыслей, которые у них, окружающих, отразились, – они его заперли туда и распяли его на его собственном образе. А если человек захотел подумать что-нибудь другое, чем он думал до этого? – Нет, нельзя! Не выходи из образа! Хочешь пережить что-нибудь, поступить иначе – да нет! Не выходи из образа! Полили тебя драгоценнейшим благовонием – как же ты можешь позволить? Ты же – «Христос», ты же бедных должен спасать и лечить!

А он говорит: простите, подождите – я ведь уйду, а ваши «бедные» всегда с вами будут!

Я надеюсь, что вы помните эти сцены. Правда, недавно один великий представитель советской культуры, иммигрировавший, с гордостью признавался в том – потому что для него гораздо было важнее, чтобы его не обвинили в плагиате, чем оказаться… чем испытать стыд, что он вообще не читал евангелия, – что евангелия он прочитал – ему что-то шестьдесят с чем-то лет – только два года тому назад, а те мысли, о которых шла речь, это не важно какие, они пришли ему в голову гораздо раньше.