Андрей Пузырей - Психология. Психотехника. Психагогика

Все решительно восстает против этой, как может показаться, нарочито «переворачивающей все с ног на голову» мысли Фуко – мысли, очевидным и вызывающим образом противоречащей несомненным фактам и реалиям жизни!

Разве мы не знаем, как совсем еще недавно даже просто прямой, «вслух» разговор о сексуальности и связанных с нею темах и проблемах – и не только об «отклонениях» и «извращениях», но вообще об этой стороне жизни – был абсолютно невозможен? Разве мы не помним тотального и самого жесткого преследования тех же гомосексуалов, целых кампаний по борьбе с этим «злом»? Разве мы забыли времена, когда анонимного доноса, зачастую откровенного навета, клеветы и даже одного только подозрения оказывалось достаточно не только для публичной травли человека, но и для его уголовного преследования? Ибо ведь совсем еще недавно гомосексуальность считалась не просто «отклонением» и «аномалией» – в нейтральном, положим, собственно клиническом смысле, – но и «моральным злом» и даже уголовно наказуемым «преступлением». Человек, обвиненный в гомосексуализме, мог провести годы в лагерях – чего стоит хотя бы история того же Сергея Параджанова! И если подобное можно было проделывать по отношению к такому – известному на весь мир – человеку, то что и говорить о многих и многих безвестных жертвах.

И разве, наконец, судьба не только того же «извращенца» Пазолини, фильмы которого не могли появиться на наших экранах, но и самого Фуко, книги которого у нас не переводились и даже в научных библиотеках лежали в «спецхране», – и все это не только из-за содержания, но также и из-за специфической одиозности самих этих фигур, – разве все это не доказывает «гипотезу подавления» и не опровергает тезис Фуко?!

Можно подумать, что Фуко только в очередной раз хочет во что бы то ни стало эпатировать публику, привлечь к себе внимание, снова сказать «нечто этакое», чтобы поразить того же обывателя, что все это не просто «несерьезно», но есть откровенная спекуляция на характерной как раз для обывателя жажде дешевой сенсации и к тому же, быть может, чрезвычайно опасная для нас нравственная и идеологическая – наверняка «заказанная» какими-нибудь тайными врагами, нашими и всего человечества, – диверсия.

Но дадим, наконец, заговорить самому Фуко. Я воспользуюсь выдержками из его работ, вошедших в сборник «Воля к истине», который был подготовлен к семидесятилетию со дня рождения Фуко Светланой Табачниковой и выпущен издательством «Касталь» в 1996 году.

Я ограничусь только теми фрагментами, в которых, быть может, наиболее выпукло представлена линия рассуждений Фуко, связанная с критикой «человека желания» и с обсуждением проблемы «нормы», с одной стороны, и с идеей «генеалогии», «генеалогического анализа» – с другой.

Конечно, чтение вырванных из контекста, и без того не легких для понимания текстов Фуко потребует, особенно поначалу, некоторого усилия и терпения, можно сказать: «кредита доверия» к автору; однако я думаю, что в конце концов даже и в этом случае можно получить удовольствие от следования за этой – редкой по силе, внутреннему драматизму и красоте – мыслью. Начнем с небольшого фрагмента из первого тома нашумевшей «Истории сексуальности».

«…Диспозитив сексуальности, – пишет Фуко, – следует мыслить, отправляясь от современных ему техник власти».

Едва начав читать Фуко, мы вынуждены остановиться. Первыми же словами Фуко оказываются эти странные для нашего уха слова: «диспозитив сексуальности». Что такое «диспозитив»?

Готовя перевод книги Фуко, мы долго ломали голову над тем, как передать это слово «диспозитив» по-русски. Я чуть было не сказал: это «французское слово», но ведь во французском языке – в тех контекстах и с тем значением, которое придает этому слову Фуко, – оно не встречается. В этом новом значении до Фуко его вообще не было.

Иными словами, слово это – по крайней мере, в семантическом отношении – и для французского языка является «неологизмом», причем довольно странным, режущим «слух», и слух не только неискушенного обывателя, но и самого что ни на есть рафинированного интеллектуала. Семантически слово это для французского уха не просто даже новое, но «дикое», «неправильное», опять же: «ненормальное». Во всяком случае, в том употреблении, которое придает ему Фуко, слово «диспозитив» и сейчас, по сути дела, – «чужое» для нормального французского языка.

В нем оно употребляется, как правило, в достаточно специальных контекстах и имеет, соответственно, весьма узкие значения. Оно может означать, например, «особую часть или раздел судебного приговора», или, скажем, «боевые порядки в нападении и обороне», или еще: «размещение или расположение различных элементов на сцене».

В наиболее общем смысле «диспозитив» означает «способ расположения частей внутри какого-либо механизма», его «устройство»; поэтому (кстати, как и в русском языке) оно может означать также и самый механизм – в смысле «устройства». «Устройство», или «приспособление», или «средство» – это всегда нечто, служащее «для того, чтобы», то есть – нечто, выполняющее определенную «инструментальную функцию», «назначение» внутри того или иного действия.

«Диспозитив», должно быть, и следовало бы переводить – по его первому и основному у Фуко смыслу – как «устройство», или «механизм», или «аппарат» (что и делают некоторые переводчики). Следовало бы, – если бы при этом, однако, мы не лишались возможности передавать одним и тем же словом также и другие – помимо первого – смыслы и тончайшие контекстные смысловые «обертоны» понятия «диспозитив» у Фуко. А у Фуко на этом подчас строится тонкая и важная смысловая игра. Не можем же мы делать это потому, что «вторые», «третьи», «энные» смыслы, смысловые «обертоны» русских эквивалентов слова «диспозитив» и самого этого слова во французском языке уже сильно расходятся.

Что, впрочем, и понятно, поскольку, принимая любой из этих русских эквивалентов, мы уже довольно далеко уходим от исходного значения, диктуемого самой морфологией этого (пришедшего из латыни) слова. Буквально – не этимологически даже (если иметь в виду реальную, историческую этимологию соответствующего французского слова в различных его значениях), но именно «морфологически» – слово «дис-позит-ив» должно было бы по-русски транскрибироваться как «рас-полож-…» – до этого места еще куда ни шло, но вот дальше начинаются проблемы, ибо соответствующий «морфологический диспозитив» (позволим себе эту игру) французского слова не позволяет продолжить начатое нами его переписывание в духе естественного для русского языка «рас-полож-ен-ия» (хотя это слово и схватывает некоторые из значений французского слова), а то продолжение, которое как раз должно было бы отразить важный оттенок инструментальности – что-то вроде: «рас-положи-тель» (хотя и оно далеко от точного соответствия), – совершенно дико и глухо для русского уха.