Андрей Пузырей - Психология. Психотехника. Психагогика

Все это к тому, что «Фрейд» и «психоанализ» в этой автоинвективе Фуко если не «выдуманные» (из разряда тех, которые, если их нет, нужно выдумывать!) – «для сюжета», то во всяком случае – упрощенные, «одномерные». Впрочем, поскольку тут важно прежде всего понять самую мысль Фуко, самый ход его рассуждения, то «истинность лемм», как говаривал персонаж из книжки Лакатоса, оказывается несущественной. Итак, долгожданный конец:

«До Фрейда, – это все еще слова «оппонента», – пытались как можно более тщательно локализовать сексуальность – в сексе, в его функциях воспроизводства, в его непосредственных анатомических субстратах; ударялись в разговоры о биологическом минимуме: органе, инстинкте, финальности. Вы же занимаете симметричную и обратную позицию: для Вас остаются одни только эффекты без их опоры, оторванные от своих корней ветви, сексуальность без секса. Кастрация. И тут опять – кастрация!»

Ну, а в самом деле – что это за бред: «сексуальность без секса»?! И в самом деле, в пору прямо-таки учинить «психоанализ» этой подозрительной мысли, что и делает тут не без иронии, конечно, по отношению к тому же психоанализу Фуко: «…кастрация? Ну, конечно, кастрация! И тут опять – кастрация!» «Кастрация» – символическая, конечно. Впрочем, а какая другая – если только брать это слово не в обыденном, но в собственно психоаналитическом смысле слова – вообще бывает, может быть, кастрация?! В психоаналитическом смысле «кастрация» – это всегда ведь вещь символическая; она есть всегда, говоря словами Лакана, элемент «индивидуального мифа невротика» – и только! В данном случае особенность ее только в том, что это «кастрация» на уровне самого «дискурса о сексе», «кастрация», если так можно выразиться: «над» самим дискурсом о сексе.

Тут, к сожалению, в силу недостатка места, приходится делать большие купюры даже в этом фрагменте текста.

«То, что “сексуальность” не является областью, внешней по отношению к власти, областью, которой власть только извне бы себя навязывала, что “сексуальность”, напротив, является и эффектом и инструментом ее устройств, – это еще может пройти. Но вот “секс” как таковой, – разве он не является по отношению к власти – чем-то другим, тогда как для “сексуальности” он выступает как раз тем очагом, вокруг которого она распределяет свои эффекты?»

«Так вот, – говорит Фуко тут уже от себя, – эту-то идею “секса” как такового как раз и нельзя принимать без (критического) ее рассмотрения.

Действительно ли “секс” является “точкой закрепления”, на которую опирается в своих проявлениях “сексуальность”, или же он есть только некая сложная идея, исторически сформировавшаяся внутри диспозитива сексуальности?

Во всяком случае, – утверждает Фуко, – можно было бы показать, как эта идея “секса” сформировалась через различные стратегии власти и какую вполне определенную роль она там играла.

Можно видеть, как именно по тем основным линиям, по которым, начиная с 19 века, развертывался диспозитив сексуальности, как именно по ним и разрабатывалась идея, что существует нечто другое, нежели тела, органы, соматические локализации, функции, анатомо-физиологические системы, ощущения, удовольствия, – нечто другое и большее, нечто такое, что имеет свои собственные, внутренне присущие ему свойства и свои собственные законы – “секс”!»

Я уже говорил, что в предыдущих главах книги Фуко обстоятельно прослеживает как внутри каждой из четырех основных линий, или основных стратегий – стратегий власти, конечно, – «истеризации тела женщины», «сексуализации детства», «психиатризации извращений» и, наконец, «социализации репродуктивного поведения», – как постепенно конституировалась эта идея «секса» – конституировалась именно внутри «диспозитива сексуальности», то есть как элемент в составе аппарата власти.

Это, конечно, невероятно важный, можно сказать – принципиальный тезис, имеющий по сути не локальное даже, но всеобщее значение, тезис, касающийся «природы» тех «объектов», или той «реальности», с которой имеет дело психология (и не только психология, конечно!), реальности, которая выдается за «объективно» существующую, и «объектов», которым приписывается естественный, природный статус. Тогда как на поверку – в свете современного методологического анализа, подобного генеалогическому анализу, который здесь по отношению к сексу проделывает Фуко, – с очевидностью выясняется не «неестественный», «неприродный» характер этих «объектов» (хотя генеалогического анализа заслуживает – как показывает Хайдеггер в известной своей работе о сущности и понятии «фюзиса» у Аристотеля – и самая эта, некритически эксплуатируемая нами, идея «природы»!), но также, и прежде всего, их «внешний» по отношению к соответствующим наукам и даже специальным (скажем, терапевтическим) практикам – характер. Выясняется, что эти «объекты» формируются не внутри самих этих научных исследований, научных предметов или даже не внутри собственно психопрактик, но сплошь и рядом внутри и ввиду «нужд» и «интересов» различных стратегий власти в обществе.

Их существование в качестве «объектов» – объектов изучения или практического действия – оказывается производным и вторичным по отношению к их существованию в качестве элементов тех или иных диспозитивов власти и даже, быть может, маскирующим их действительное происхождение, их «генеалогию» и их действительный статус и подлинную роль в стратегиях власти. И располагай мы такой возможностью, можно было бы попытаться продемонстрировать это скандальное для психологии обстоятельство в отношении многих, если не большинства, самых, казалось бы, «твердо установленных» в этой науке вещей.

А из этого, далее, – и именно в силу того, что «объекты» эти берутся, а лучше сказать: «выставляются» самими науками и практиками в качестве якобы уже изначально предстоящих им, естественных и автономных в своем существовании объектов, – именно в силу этого и сами развертывающиеся по отношению к этим «объектам» исследования и практики также оказываются «втянутыми», вовлеченными в осуществление стратегий власти, «захваченными» властью и ее «диспозитивами», а честнее было бы сказать: позволяют власти проделывать над собой такое, вступая с нею в заинтересованный сговор и давая согласие на нее работать.

Причем «изнутри» самих наук или практик – опять же: вопреки их базовым мифологемам, или «идеологемам» и, прежде всего, фундаментальной ценности и идеалу – «научного познания», а заодно и основанию для понимания эффективности практики, – идее «объективной истины», ориентация на которую позволяет якобы науке и практике достигать «свободы от» власти, – сами позитивные науки за счет, через развертывание своих предметных исследований принципиально не могут не только «извлечь» себя из этой «повязанности» властью, из ее сетей, но даже, как мы можем в этом снова и снова убеждаться, даже просто отдать себе в этом отчет и принять это всерьез как некий критически важный факт. А не сумев сделать этого, они, вопреки своим прекраснодушным убеждениям, каждым своим шагом продвигаются не к «свободе» от власти, но, напротив, ко все большей своей «встроенности» в диспозитивы власти.