Андрей Пузырей - Психология. Психотехника. Психагогика

Нельзя не усмотреть поразительной параллели, а по сути даже – тождества! – между этим генеалогическим анализом «нормы» у Фуко и анализом «ценностей» у Фридриха Ницше в его «генеалогии морали».

У Ницше речь ведь идет также не о пересмотре («переоценке») каких-нибудь конкретных ценностей – по их, положим, культурно-историческому содержанию, – но о «переоценке всех ценностей», то есть о радикальной «критике» (и именно – о «генеалогической» критике, то есть о критике через «вскрытие» происхождения – понятное дело: в свете определенной ключевой, «разоблачающей» идеи – знаменитой, хотя и редко правильно понимаемой – идеи «воли к власти») самого понятия, или о «генеалогическом разоблачении» самой идеи «ценности вообще», или даже: об «освобождении» мысли – философской мысли – от «привычки», от необходимости мыслить в категориях «ценности».

Конечно же, здесь мы не имеем возможности обратиться к этой захватывающей и чрезвычайно важной теме – теме «Фуко и Ницше», – важной, я думаю, не только для понимания мысли Фуко и ее «генеалогии», но в не меньшей мере, как ни парадоксально, также и для понимания мысли Ницше и ее «генеалогии».

Все, что я могу себе здесь позволить, это привести небольшую выдержку из большой, двухтомной хайдеггеровской работы о Ницше. Часть ее – под названием «Европейский нигилизм» – существует и в качестве самостоятельного текста. Он вошел – в замечательном переводе Владимира Вениаминовича Бибихина – в подготовленный им сборник работ Хайдеггера «Время и бытие».

Я хочу прочитать то невероятное место, где Хайдеггер, который, по понятным причинам (работа была написана Хайдеггером, когда Фуко, что называется, «под стол пешком ходил»), не мог читать Фуко, тем не менее, прямо-таки его словами передает ницшевское понимание действительного отношения между «ценностями» и «властью», понимание, поразительным образом совпадающее с только что разобранным нами пониманием отношения между «властью» и «сексуальностью» у Фуко.

«Поскольку метафизика Ницше, – пишет Хайдеггер (это страница 107 и самое начало следующей), – стоит “по ту сторону добра и зла”, пытаясь, прежде всего, выработать и занять эту позицию как принципиальную и основополагающую, постольку Ницше вправе называть себя “имморалистом”.

Этот титул, однако, никоим образом не означает, что мысль и настроение не-моральны в смысле занятия позиции против “добра” и за “зло”».

Кавычки Хайдеггера внутри цитаты предназначены подчеркнуть, что речь идет о категориях существующей морали – и в их конкретном, пусть в разных системах морали различном, содержании, и «ценности» берутся тут по их «положению» в общей «экономике» человеческой мысли и действия – по их, как сказал бы тут Хайдеггер, «метафизическому статусу», – по их «положению» в качестве «оснований» – последних и абсолютных, безусловных и несомненных оснований мысли и действия человека.

То есть, говорит Хайдеггер, «им-моральны» у Ницше не означает «противо-моральны», не означает оппозиции внутри существующей морали (на что, кстати, указывает уже и самая морфология соответствующего латинского по своему происхождению слова, в котором префикс «им-» означает не «отрицание» в смысле противо-стояния, оппозиции, то есть означает не «не-», не «противо-», но скорее «без» или «вне-» («по ту сторону», как предельно точно и артикулирует этот смысл сам Ницше). Почему я и позволил себе в бибихинском переводе вместо русифицированного префикса «не-» сохранить латинизированный «им-»). Итак, продолжает Хайдеггер:

«Без морали – значит (у Ницше. – А.П. ): “по ту сторону” добра и зла. Это, опять же, не значит: вне всякой законности и порядка, но значит: внутри нового полагания другого порядка против хаоса.

“Мораль доброго человека”, – продолжает Хайдеггер, – источник прежних верховных ценностей. Добрый “человек” полагает эти ценности как безусловные. Таким образом, они оказываются условиями его “жизни”, которая, будучи бессильной по отношению к власти, требует для себя возможности заглянуть в вышележащий сверхчувственный мир. (…)

“Добрый человек” этой морали есть, мысля метафизически, тот человек, который “ничего не подозревает” о происхождении ценностей, которым он подчиняет себя как безусловным идеалам. Это неподозревание о происхождении ценностей держит человека в стороне от всякого эксплицитного понимания происхождения ценностей, а именно, – и вот что дальше говорит Хайдеггер: от понимания этого держит человека в стороне неведение о происхождении «ценностей», – что они [эти ценности] суть установленные самою волей к власти условия ее собственного поддержания».

Поразительно! Тут, правда, можно было бы сказать: но ведь это же все-таки Хайдеггер! Нет – следует ответить резко: это – Ницше! Это именно сам Ницше, которому хайдеггеровское его чтение лишь позволяет заговорить, дает возможность говорить – сегодня и нам. Причем в данном случае к тому же – говорить его собственными словами, которые этим хайдеггеровским их чтением лишь поставлены в такой контекст, который и позволяет именно им самим, этому «слову другого», и – именно ему, каждый раз незаместимому и единственному, а не чему-то «вместо него» и расхожему, и к тому же – впервые, «всегда впервые» – здесь-и-теперь сказаться в со-бытии нам. В этом, заметим, собственно и состоит «интерпретация» – действительная интерпретация, интерпретация в хайдеггеровском ее понимании, интерпретация, не заступающая собой интерпретируемое, но напротив, впервые дающая ему место, интерпретация, «высвобождающая» интерпретируемое, «открывающая ему дорогу», как выражается где-то сам Хайдеггер (открывающая эту дорогу, между прочим, и тем, что она «расчищает завалы» на пути, образованные вмененными нам штампами понимания, блокируя их действие в нас).

«“Наивность”, – продолжает Хайдеггер, – равнозначна здесь “психологической невинности”, что значит, согласно ранее сказанному: незатронутость всяким пересчетом “сущего” и, тем самым, “жизни” с ее условиями, на волю к власти».

Этот «пересчет всего сущего и самой жизни на волю к власти» – центральная и зачастую так превратно понимаемая мысль Ницше – есть, конечно же, то же самое, что и «приведение» той же «сексуальности» к «диспозитиву власти», то есть рассмотрение ее в «приведении», в составе, как несамостоятельного элемента этого диспозитива власти.

При той, правда, существенной оговорке, что самая «власть» при этом рассматривается Фуко, конечно же, уже совершенно иначе, нежели у Ницше, который в этом месте располагается еще целиком в пределах традиционных и во многом даже вульгарно-психологистических представлений. Другое дело, что в отличие, положим, от Фрейда, этого «кондового естествоиспытателя середины девятнадцатого века в духе Бюхнера и Молешотта» – мы помним эту уничижительную характеристику, данную Юнгом, – у Ницше его вульгарный психологизм и даже биологизм проистекают в значительной степени из нарочито, вызывающе проводимой им установки на «снижение» и «снижающее разоблачение» традиционных ценностей.