Андрей Пузырей - Психология. Психотехника. Психагогика

Но понимал ли сам Выготский истинное значение того, что он сделал в психологии? По-видимому, какое-то достаточно высокое сознание исключительности своего вклада в психологию, глубокая и твердая убежденность в верности избранного пути, отчасти даже – миссионерская одержимость и ощущение своей «призванности», ангажированности своим делом, о котором он нередко прямо так и говорит в нарицательной форме в письмах к соратникам: «что касается нашего дела», дела, о чистоте которого он почти болезненно печется, всякую угрозу которому или неудачу в осуществлении которого чрезвычайно остро переживает как свою личную (письмо к А.Р. Лурия от 26 июля 1927 г. и другие, письма к А.Н. Леонтьеву от 15 апреля 1929 г. и от 2 августа 1933 г.). И рядом с этим подчас соседствуют чрезвычайно резкие суждения и оценки уже сделанного, осознание «убивающей незначительности» того, что уже «успето» по сравнению с бесконечностью задач (письма к А.Н. Леонтьеву, рукопись 1929 г. – см.: Выготский , 1986 и др.).

И все же поразительно, до какой степени Выготский не осознает своего открытия в психологии, не отдает себе отчета в действительных масштабах произведенного им переворота в развитии психологической мысли, насколько подчас робко и нерешительно проводит он свои самые оригинальные идеи, пытаясь во что бы то ни стало «вписать» их в довольно плоские и примитивные рамки традиционного психологического мышления своего времени, не решаясь до конца порвать с живущими в психологии предрассудками и подчас обессмысливающими его самые смелые построения штампами массового сциентистского сознания, только по привычке и в силу давно утраченной живой философской культуры мысли, доходящего до вопиющей безграмотности и воспроизводящего самые вульгарные и допотопные схемы и представления, нередко прямо-таки парализующие мысль самого Выготского.

Даже у Выготского, как видим, существовали «ножницы» между его «реальным философствованием» внутри революционной практики его работы как исследователя и его специальной и прямой методологической рациональной рефлексией.

Естественно, ограниченность последней – в силу ее реальной сцепленности и замыкания на практику работы, ее управляющего действия по отношению к последней – не оставалась без последствий и для самой этой исследовательской и психотехнической практики. Известный разрыв между практикой своей исследовательской работы и методологическими схемами ее рефлексии Выготский подчас остро ощущал. Это одна из интимнейших тем его размышлений.

Порой ему как будто бы даже было совершенно ясно, что основные черты той новой психологии, которая отчасти уже была реализована в его собственной концепции и практике его работы, еще скрыты от адекватного методологического понимания, что тот «Капитал», о необходимости создания которого для построения психологии нового типа он так проницательно и глубоко говорил в своей ранней работе «Исторический смысл психологического кризиса», все еще не написан. Он, однако, твердо верил, что рано или поздно он будет написан, и не терял надежды довести свою мысль до этой критической точки – точки самого радикального переворота во всем строе психологического мышления, точки, знаменующей, по сути, разрыв со всей предшествующей психологической традицией и начало некоторой совершенно новой линии развития психологии из совершенно нового начала.

Можно понять упование Выготского на «правильное понимание» его концепции – упование исследователя, практически не понятого современниками, во многом именно из-за отсутствия, и не только у них, но и у самого Выготского (а также, добавим мы, вообще в методологической культуре – и того времени, и целые десятилетия спустя!) – отсутствия методологических представлений и средств рефлексии, адекватных и, если можно так выразиться, равномощных самой уже реализуемой исследовательской и практико-методической работе.

Большинство классических работ зрелого Выготского в этом отношении – потрясающий исторический документ, живая стенограмма истории психологии двадцатого столетия – «большой истории» психологии, ее истории по самому крупному счету, и – в самый критический, переломный момент ее развития, знаменующий переход к совершенно новой и до сих пор еще по-настоящему не только не освоенной, но и не опознанной формации психологического мышления, формации, в рамках которой de facto существует современная психология – коль скоро этот переход для нее уже завоеван культурно-исторической теорией Выготского, но которого она еще практически не ощутила, не сделала для себя необходимых выводов и реально продолжает существовать во многом так, как если бы его вовсе и не было, как если бы «ничего не случилось».

В рукописи Выготского конца 1929 года, которая самим Выготским, по-видимому, не предназначалась для печати и представляет собой ряд черновых набросков и заметок к его центральной работе «История развития высших психических функций», после резюме первой ее части, через которую красной нитью проходит обсуждение задач и отличительных черт конкретной психологии человека, автор делает невероятное для современного читателя заявление: «Моя история культурного развития, – пишет он, – [есть только] абстрактная [!] разработка конкретной психологии» ( Выготский , 1986, с. 60).

Это заявление действительно невероятно, ибо оно сделано в то время, когда главное детище Выготского – его культурно-историческая теория – в основном уже завершила свое становление. Она приняла, по существу, ту свою зрелую и классическую форму, в которой мы знаем ее и сегодня.

Заявление это, содержащее прямую и решительную оценку Выготским своей концепции только как переходной и во многом еще компромиссной формы реализации идеи конкретной психологии человека, не только свидетельствует об исключительной свободе и критичности Выготского в оценке своей работы (и в этом отношении – по глубине и радикальности мысли – оставлявляет далеко позади всех, даже самых смелых своих критиков), но намечает также и то направление, в котором видел Выготский «генеральную линию» и перспективу дальнейшего развития своей культурно-исторической психологии.

Направление это можно было бы определить, прежде всего, как радикальное преодоление «академизма» традиционной психологии, как решительный отказ от классической естественнонаучной парадигмы исследования, в рамках которой – как мы уже говорили – исследователь, по сути дела, обречен на то, чтобы всякий раз создавать – в рамках особой инженерно-технической деятельности – «эксперимента» – определенные искусственные условия, при которых только становится возможной реализация заданного в модели – идеального и законосообразно живущего – «природного» объекта изучения, – объекта, который в сопоставлении с реальными «объектами» практик – будь то практика обучения или воспитания, психотерапии или психологического консультирования (сравни: «педологическая клиника детства» у Выготского) – оказывается всегда только своего рода «вырожденным» искусственным лабораторным «препаратом» – чрезвычайно далеким от реальной жизни случаем.