Андрей Пузырей - Психология. Психотехника. Психагогика

Сразу же отпадает версия, которую в объяснение своей истории навязывает читателю сам Зощенко, снова и снова в резюме, заключающих отдельные части книги, пытающийся представить ее в терминах «строго научной» физиологии «высшей нервной деятельности» Павлова. Не может не броситься в глаза явная нарочитость объяснений, их монотонный заклинательный характер, их абстрактность и примитивность.

Конечно же, эти «объяснения» не могут служить даже в качестве вводимого задним числом теоретического осмысления проделанной автором и представляемой в тексте работы.

Даже если допустить состоятельность этих физиологических представлений внутри их собственной области, то есть по отношению к искусственным лабораторным ситуациям в анализе поведения животных в знаменитых павловских экспериментах, в данном случае они оказываются уже своеобразной «физиологической мифологией», дающей лишь видимость объяснения, объяснения, далекого от научности и к тому же чрезвычайно абстрактного, редуцирующего всю многомерность и сложность выступающих в работе Зощенко феноменов к примитивным, оглупляющим даже животных схемам. Только очень наивный читатель, в равной мере совершенно не искушенный ни в современной психологии человека, ни в самой павловской теории, только читатель, склонный искать «простые объяснения», не выходящие за его наличное разумение и не требующие никаких усилий для понимания книги, только читатель, ищущий той простоты, которая, по пословице, хуже воровства, пожалуй, и мог бы удовлетворяться подобными «объяснениями», закрывающими вопросы, делающими дальнейшее их обсуждение излишним.

Но в еще меньшей степени, чем на объяснение уже проделанной Зощенко работы, эти представления могут претендовать на роль ариадниной нити, которая действительно могла вести автора сквозь лабиринты его сознания и бессознательного. Иначе говоря, в еще меньшей мере, чем объяснение результатов проделанной Зощенко работы, павловская теория способна дать объяснение самой работе, ее ходу, ее логике, тем паче – выступать реальным инструментом ее выполнения.

Верил ли сам Зощенко в силу подобных объяснений? Однако вне зависимости от этого несомненно, что действительной путеводной нитью и эвристикой, которая стоит за всем ходом его истории и реально определяет каждый отдельный ее эпизод, является психоаналитический метод. Причем как в анализе своего собственного случая, так и во многочисленных попытках понять загадочные судьбы других людей – известных и безызвестных «собратьев по несчастью» – Зощенко не только обнаруживает высокий «профессионализм» и редкую даже для специалиста-психоаналитика проницательность и трезвость мысли, но, больше того, своим анализом он поднимает ряд проблем, неизвестных ортодоксальному психоанализу фрейдовского типа, проблем, до осознания которых психология доходит только в самое последнее время. В этом особая ценность и поучительность зощенковской работы – не только для рядового читателя, но и для современной психологии личности и психотерапии.

Нас не должно смущать почти полное отсутствие каких бы то ни было явно формулируемых психоаналитических понятий и представлений. Не они как таковые определяют лицо психоаналитической работы. В конце концов, и в профессиональном психоанализе теоретические представления могут не выступать в явном виде в коммуникации между терапевтом и пациентом, образуя только неявный фон психоаналитической работы. Психоаналитик, как правило, избегает того, чтобы представлять пациенту ход анализа даже в таких, ставших уже расхожими (и потому – только менее приемлемых для живой и содержательной коммуникации) терминах, как «комплекс Эдипа», «регрессия», «защита», «сопротивление» и т. п. По большей части он помогает пациенту восстановить и проследить вполне конкретные (в терминах его индивидуального и потому уникального опыта) смысловые связи и отношения. Хороший психоаналитик сознательно избегает общих, «пустых» в коммуникации ярлыков и абстрактных терминов, и тем не менее – и именно благодаря этому – он осуществляет именно психоанализ и психоаналитическую интерпретацию.

Зощенко и здесь обнаруживает завидное мастерство, заставляя «заговорить» почти «сырой» биографический материал. На первый взгляд его текст – только коллаж из фактов внутреннего и внешнего опыта, но даже если и так, то – коллаж отнюдь не случайный, а строжайшим и точнейшим, единственно возможным образом «выстроенный». Коллаж, самой своей структурой себя интерпретирующий и, тем самым, создающий некий язык и, соответственно, метатекст, который и позволяет (в обход каких бы то ни было прямых, явных, рефлексивных и теоретических, понятийных фиксаций) коммуницировать некие косвенные метасмыслы – то, что психоаналитическая теория прописала бы уже по ведомству «бессознательного».

У Зощенко, в отличие от традиционной психоаналитической работы, нет теоретического метаязыка, в терминах которого «переписывался» бы конкретный процесс анализа, замещая этот живой процесс. Создаваемая им композиция рассказа о том или другом случае (наррация – сказали бы сегодня) каждый раз такова, что она лишь делает прозрачным, выявляет для понимания некий, в каждом случае предельно конкретный психологический смысл симптома, образа сновидения, загадочного события биографии. Этот рассказ ближе по типу к тому, что Флоренский называл «символическим описанием» в противовес традиционно понимаемому естественнонаучному объяснению [130] .

Вместе с тем его можно было бы рассматривать и как реализацию того – опять же альтернативного «объясняющему» в духе естественнонаучного мышления – типа понимания, который обсуждал на примере разбора шекспировского «Гамлета» Л.С. Выготский [131] .

Зощенко и здесь, в плане конкретной работы, парадоксальным образом оказывается впереди психоаналитической мысли своего времени.

Впрочем, в этом, быть может, и нет ничего удивительного: всякий честно и последовательно выполненный опыт самопознания всегда больше любой, сколь угодно сложной и рафинированной теоретической схемы.

Это показывают и те немногие работы самого Фрейда, в которых он анализирует конкретные единичные случаи. Можно указать на его работу «Из истории одного детского невроза», быть может, лучшую его работу, отличающуюся редкой даже для основателя психоанализа тонкостью и многомерностью мысли. Чего стоит одно только обсуждение проблемы так называемых «вторичных фантазий», которое сразу же ставит фрейдовскую мысль, отделенную от нас многими десятилетиями (работа на языке оригинала вышла в 1917 году), в эпицентр наиболее интересных современных дискуссий вокруг психоанализа.