Андрей Пузырей - Психология. Психотехника. Психагогика

Какие бы основания ни стояли за конфликтом разбираемой истории, буде он раскрыт, их незнание не мешает обозреть общую картину и увидеть в ней некую универсальную ядерную схему.

На примере истории Феди мы видим, что имеет смысл задавать вопрос не только и не столько о соматических причинах той или иной, на первый взгляд чисто соматической болезни, соматического расстройства, клинического симптома, но также – и, быть может, прежде всего – об их смысле, об их «для чего?», о «преследуемых» болезнью «целях» и отыскиваемых ею путях и средствах их достижения.

Повторим: чисто соматический симптом в психологическом плане может иметь структуру полноценного акта поведения, нацеленного на разрешение некоторой трудной и даже, как правило, на самом деле – неразрешимой для человека конфликтной ситуации.

Более того, на примере этой истории мы видим и тот характерный способ, которым психосоматический симптом – эта подчас сложнейшая психологическая постройка – пытается достичь разрешения конфликта. Поскольку сплошь и рядом приходится иметь дело с реально неразрешимой ситуацией, то с помощью симптома оказывается возможным достижение лишь видимости, иллюзии разрешения той проблемы, которая лежит в основании конфликта. Во внешнем – социальном – плане это решение выступает в виде блокады неприемлемого действия; во внутреннем – психологическом – как «бегство от сознания» и как маскировка того обстоятельства, что эта блокада – дело рук самого человека.

И именно потому, что в психологическом отношении у болезни может быть не только свое «потому что» – причина в обычном клиническом, естественнонаучном смысле, отсылающая, как правило, к тем или иным неблагоприятным обстоятельствам жизни пациента в его прошлом (иногда далеком, включая даже врожденные и наследуемые факторы), – но также свое «для того чтобы» – те преимущества в жизни, которые человек может получить только благодаря болезни, только через болезнь. Именно поэтому болезнь так цепко и держится за человека (по сути, следовало бы говорить: человек держится за болезнь), поэтому-то ее, как правило, так трудно выбить из него даже самыми сильными и современными медицинскими средствами.

Иногда нельзя отделаться от впечатления, что человек в подобных случаях некоторым «десятым чувством» все же воспринимает действительный смысл происходящего, все понимает, что происходит, но закрывает глаза на свое понимание, пытаясь убедить себя и других в иной, выгодной для себя, позволяющей принять найденное решение, версии.

Один из самых типичных и, по-видимому, действенных способов сделать это – попытаться найти такую форму разрешения конфликта или такую его интерпретацию – так выставить положение дел для себя и для других людей, – чтобы событие, которое оказывается разрешением конфликта (симптом, в данном случае – экзема), выступило как нечто совершенно независимое от его воли, сознания, действия – как то, что с человеком стряслось (как бы «неожиданно и невероятно», а нередко – и против его воли, вопреки его желаниям и стремлениям).

«Если бы не это!» – человек пытается уверить терапевта, что, если бы не эта «напасть», он был бы вполне счастлив и что он многое бы дал, чтобы его освободили от этого его страдания. На самом же деле, как выясняется, ни за что не держится он так крепко, как за свое несчастье, ибо оно есть его единственный, пусть неудачный, мучительный способ справиться с иначе неразрешимой ситуацией. Ибо как жить «с ним», пусть и страдая, он знает, а вот – без него… Предложите такому человеку некий волшебный способ устранить его страдание – такой, в который он хотя бы на миг поверил, и вместе с радостью и надеждой увидите на его лице страх и растерянность, готовность к защите и бегству. Ибо на самом деле он действительно не знает, как бы он смог жить без этого своего страдания; он должен был бы тогда не только оказаться вдруг лицом к лицу со своей самой страшной проблемой, но также и отказаться от целого ряда других преимуществ, которые научился извлекать в жизни, в отношениях с другими людьми, прежде всего – со своими близкими, из самого существования болезни. Нет, лучше уж навсегда остаться со своим недугом, мукой, пусть даже расстраивающей и отравляющей всю жизнь, каждую ее минуту, а заодно и жизнь других, близких и любимых людей (в этом зачастую лежит если не главный, то важный дополнительный мотив держаться за свою болезнь!). Пусть все это, только бы никогда не встретиться с чем-то (с чем именно, человек, как правило, ясно не знает) настолько страшным, невыносимым, недопустимым, что, кажется, в сравнении с этим бледнеют все прочие его страдания.

Парадоксальным образом человек всеми силами сопротивляется лечению, сопротивляется, конечно, бессознательно, даже и не подозревая об этом; сознательно же – и вполне искренно – он, напротив, готов пойти на все, только бы избавиться от болезни, которая причиняет ему страдания, разрушает самые важные жизненные планы, а иногда – ставит его на край физической гибели.

Работа Зощенко представляет собой «реальную критику» современной научной психологии – критику «естественнонаучного разума», до сих пор почти безраздельно доминирующего в ней. Эта «реальная критика» дается у Зощенко в неявном виде и потому должна быть эксплицирована с помощью адекватной рефлексии, соответствующего методологического анализа.

При сопоставлении с работой Зощенко прежде всего становится очевидным «академизм» научной психологии – то, что вся ее методическая строгость и теоретическая основательность могут быть реализованы в отношении лишь очень искусственных и упрощенных лабораторных ситуаций изучения человека и, соответственно, получаемые в этой психологии знания без натяжек могут быть отнесены лишь к очень искусственным лабораторным «препаратам» от реального человека – от его личности, сознания, психики вообще. Реальный человек «не вмещается», «не втискивается» в прокрустово ложе даже самых просторных психологических лабораторий. Подчас это прекрасно понимают и сами психологи. Самые честные и проницательные из них.

В свое время выдающийся немецкий психолог Курт Левин, сопоставляя результаты своих, составивших эпоху в развитии экспериментальной психологии исследований с психоанализом, не мог не отметить их несоизмеримость. «При всех преимуществах экспериментального научного исследования, – признавал К. Левин, – экспериментальной психологии нужно развиваться еще многие десятилетия, прежде чем она сможет иметь дело с теми большими, реальными, жизненно значимыми проблемами человека, с теми ситуациями, с которыми уже давно, повседневно и чрезвычайно эффективно работает психоанализ». Эти слова сказаны К. Левином в середине 30-х годов. «Многие десятилетия» уже прошли, но мы и сегодня должны были бы повторить их и даже, быть может, с большим основанием. И, конечно же, с гораздо большим пафосом. Ибо никогда еще вопрос о состоятельности психологии перед лицом реальных жизненных проблем человека не звучал с такой остротой, как сегодня, не становился для нее в буквальном смысле вопросом жизни или смерти.