Андрей Пузырей - Психология. Психотехника. Психагогика

«Понимание» и высвобождает то место, «топос», о котором говорит Выготский в своих словах о «Гамлете» как о «правде нашей жизни», – «топос», где может произойти, свершиться событие свободы.

Но коль скоро поступок – это событие свободы, то «понимание» его не определяет (тем паче, не пред-определяет) и не может определять: не может – по самой его «природе».

Итак, проведение буквально понимаемой психотехнической установки по отношению к феноменам свободы оказывается невозможным. Вчера я говорил об этом по отношению к феномену мысли, но то же самое можно сказать и о феномене поступка. Реализация буквально понимаемой психотехнической установки по отношению к поступку невозможна.

Но можно было бы сказать, что такая установка с самого начала была бы также и «бесцельной» – по самому существу, по внутренней, смысловой конституции этих феноменов она была бы внутренне противоречивой, просто-напросто не способной достичь своей цели. Если только психотерапевт вообще понимает, с чем он имеет дело и что он должен пытаться делать.

Ведь то, с чем он должен иметь тут дело, то, рождению чего – как «психомайевт» – он должен помогать и способствовать, ради высвобождения чего к бытию он и должен работать, – это феномены, которые как таковые могут быть рождены только самим пациентом. Которые, как я говорил, «сделать» и «произвести» за и вместо другого человека нельзя – нельзя без того, чтобы тем самым не лишить их – как таковые – их смысла и статуса, без того, чтобы тем самым они в самый момент своего «рождения» не перечеркивали бы сами себя, не «стирали» бы себя в качестве таковых.

«Запределивая» эту мысль, можно было бы сказать: если бы Христос на кресте все уже «за меня» сделал – в смысле моего спасения, – как раз тогда я бы «пропал», именно тогда для меня – как духовного существа – оказалась бы закрыта всякая возможность спасения. Больше того, была бы закрыта возможность всяких событий, имеющих какой бы то ни было духовный смысл, – и, опять же, как это ни парадоксально, – именно в устанавливаемом евангелием смысле: как событий «второго присутствия» – в этом мире, в этой моей жизни – Христа.

Точно так же – о чем я говорил вчера, – как и в случае «мысли», понимаемой как феномен свободы: если тот же Мераб Константинович – своей мыслью – все уже «за меня» сделал, все уже «за меня» продумал, не оставляя или даже: не «высвобождая» – впервые! – своей мыслью место для моей мысли (а «мысль», говорит М.К., это и есть «то, что дает место другой мысли», «мысли» и больше – ничему, «дает место» и больше – ничего!), – так вот: если он своей мыслью все уже за меня сделал и, тем самым, «избавил» меня от необходимости самому пытаться помыслить в ситуации, в своем незаместимом месте в бытии – в том месте, куда я как раз его мыслью, быть может, и «поставлен», возможность пройти куда, быть может, именно его мысль для меня и открыла – тем, правда, как я говорил вчера, что сделала мысль в моей ситуации, мою мысль, но, тем самым – и мысль вообще, коль скоро я мыслю невозможной, абсолютно невозможной, настолько невозможной, что все же «помыслить» означало бы тогда: дать самой своей мыслью, «возможностью этого невозможного» дать заново абсолютно новый, как и самая мысль так же до того невозможный, ответ на вопрос: «что есть мысль?» и «что значит мыслить?» – если бы, я говорю, это М.К. за меня сделал, то вот тогда я бы «пропал» – в смысле возможности мыслить, а стало быть – и читать и понимать его тексты, коль скоро это – мыслительные тексты, тексты мышления.

К сожалению, не только по отношению к текстам М.К., но также и по отношению к текстам Выготского (и по отношению к ним, как легко понять, даже в большей степени, поскольку они не столь «жесткие», не столь «сопротивляющиеся» любому другому – «в обход мышления» – способу чтения) мы имеем, по большей части, как раз такие попытки чтения, которые избавляют нас от необходимости мыслить. От того, чтобы самим проходить в точки собственной незаместимости, от того, чтобы «присутствовать» в самом чтении и понимании текста в качестве свободного – мыслящего и поступающего – существа. Чтобы, тем самым, – этим своим чтением – раскрывать и реализовывать те возможности для рождения мысли, поступка, которые для нас созданы текстами, мыслью М.К. или мыслью Выготского.

И тем, кстати, реализовывать – а через «извлечение опыта» и понимать! – то понимание «мысли», «поступка», равно как и самого «понимания», которые «содержат» их работы.

Но я давно уже «перебрал» свое время. Здесь я закончу. Спасибо!

Ведущий:Пожалуйста, вопросы Андрею Андреевичу!

Вопрос:Вчера Вы говорили о том, что в культурно-историческом подходе нет никакого, выдерживающего критику, «представления об истории» и даже – что в ней нет и не может быть места для собственно «исторического». Вы при этом никак не отнеслись к тому представлению об «истории», которое у Выготского все-таки было, ничего о нем не сказали, никак его, пусть критически, не разобрали. И, насколько я помню, в своем сегодняшнем выступлении Вы обещали как раз ко всему этому вернуться и все это прояснить.

Точно так же Вы обещали вернуться к разговору о методологических представлениях об истории Г.П. Щедровицкого и М. Фуко, которых вчера Вы только слегка коснулись. Но сегодня не было этого обещанного продолжения. Это во-первых.

А во-вторых, – уже в своем сегодняшнем выступлении – Вы сказали, что у Выготского в его «Гамлете» помимо филологического есть еще особое, собственно «психологическое» – не «психологистическое», как Вы это подчеркивали, но именно «психологическое» – чтение шекспировской трагедии. Мне осталось непонятным, что это значит? Что делает подход Выготского собственно «психологическим»? И чем этот собственно «психологический» подход отличается от «психологистического»?

А.П.:Спасибо. Попробую ответить на Ваши вопросы. Вы правы: я не выполнил данные вчера обещания. В силу изменения сюжета сегодняшнего выступления, о чем я сказал вначале, я отказался от продолжения того разговора об «истории», об «историческом», который затеял вчера. По крайней мере – в явном виде. Хотя, скажем, все то, что я говорил сегодня о феномене «поступка» – по сути дела есть продолжение разговора об «историческом», поскольку «поступок», как я отмечал сегодня, – это феномен в существе своем «исторический». Мне хотелось ответить на критические выпады в мой адрес, прозвучавшие вчера, и я решил радикально изменить сюжет, а тем самым, по необходимости, – и тематическое содержание сегодняшнего выступления. И по крупному счету, мне кажется, это было правильное решение. Оно позволило мне сделать выступление более конкретным и «локальным» и тем довести до конца хотя бы одну – основную – линию рассуждения. За счет того, правда, на что Вы справедливо указываете, что намечавшиеся прежде линии и ходы оказались при этом «усеченными». Надеюсь, когда-нибудь мне еще представится возможность их развернуть.