Дэниел Харрис - Подонок в вашей голове. Избавьтесь от пожирателя вашего счастья!

Вдох.

Выдох.

Интересно, сегодня на обед подадут еще свежего хлеба?

Черт.

Вдох.

А защитный экран в столовых придумал один человек, или это одновременно появилось независимо друг от друга сразу в нескольких цивилизациях, как математика и язык?

Идиот.

Ты ничего не можешь.

Ты нессомненно, безнадежно и беспросветно тупой.

К началу вечерней лекции я чувствую себя побежденным.

Учителя заходят в комнату. Гольдштейн широкими величественными шагами идет первым. Он садится в центре алтаря, а остальные учителя рассаживаются вокруг в положении для медитации и закрывают глаза.

Гольдштейн пытается понять, как зацепить беспроводной микрофон на голове. Певцы используют такие же микрофоны на концертах, чтобы освободить руки и прыгать по сцене. Справившись, он произносит: «Я чувствую себя рок-звездой».

Женщина, сидящая позади меня, благоговейно шепчет: «Вы и есть звезда».

Когда он начинает говорить, я понимаю, что он не такой суровый, каким показался в нашей «теплице» во время медитации. На самом деле он забавный, его манера напоминает мне старых комедиантов с именами вроде Шеки, популярных в сообществе американских евреев.

Он говорит о силе желания в наших умах и о том, как под влиянием культуры мы верим, что чем больше приятных ощущений получим – от секса, фильмов, еды, покупок и других подобных вещей – тем счастливее будем. Он читает рекламные слоганы, которые собрал за долгие годы.

– «Моментальное наслаждение стало еще быстрее. Магазин Vogue.com»

Все смеются.

– Другой слоган звучит так: «Я не позволю ничему стоять на пути к удовольствию». Но лучше всего, – говорит он, делая паузу, чтобы подогреть наше любопытство, – вот это: «Чтобы ни в чем больше не нуждаться, сделай так, чтобы у тебя все было!»

Зомби взрываются смехом, Гольдштейн издает несколько негромких смешков.

Он продолжает говорить и отвечает на один из самых больших моих вопросов – почему буддисты хотят избавиться от желаний. Он говорит, что речь не о том, чтобы забыть об удовольствиях или карьере. Просто нельзя отдаваться желаниям целиком, нужно быть мудрым. Он своевременно добавляет, что сам далек от идеала, и рассказывает историю о своем раннем опыте интенсивных медитаций в Индии в 60-х. «Все шло хорошо, я был сосредоточен. Это был один из тех моментов, когда тебе кажется, что просветление может прийти в любую минуту», – говорит он с иронией. В том центре медитирующие в определенное время получали чашку чая и банан. «И вот я сижу, жду просветления, и тут звенит гонг». Комическая пауза. «Просветление или банан?» Еще одна пауза. Он снова смеется. «Чаще всего я тянулся за бананом».

Нам здорово помогает его юмор, как и его любовь к тому, что он говорит. После целого дня неподвижного сидения и дыхания, когда мне казалось, что это самое глупое занятие в моей жизни, рассказ Гольдштейна приятно напоминает об интеллектуальной сложности буддизма. Мы чувствуем его энтузиазм и заражаемся им. Он обсуждает слова Будды c таким же смаком, с каким сомелье пробует Бордо 1982 года.

– В одном тексте он описал суть своего учения всего лишь несколькими словами. Вот они, эти строки. Если прислушаться к ним, можно достичь просветления, – говорит он и снова фыркает. – У вас есть шанс.

Он упоминает стих, в котором Будда называет «страшной приманкой мира» все, что мы переживаем, – образы, звуки, запахи и так далее.

– Это… замечательное утверждение, – говорит Гольдштейн. – Каждую минуту они растут: они – крючок, мы – рыбы. Клюем ли мы? Или свободно плаваем в океане?

Я думаю: «Да, это верно – и тогда возникает смысл в том, чтобы сидеть весь день с закрытыми глазами, обретать контроль над разумом, чтобы увидеть, какие силы нами движут, сводят нас с ума».

Гольдштейн разбирает разные части буддистских писаний, и в этот момент я резко понимаю, что вот тот случай, когда блестяще умный еврей вроде моего отца решает посвятить свою работу буддизму. Скорее всего, родители Гольдштейна хотели, чтобы он был юристом или врачом, а он стал толкователем буддистского учения. Плюс ко всему его акцент, напоминающий мне об отце, еще больше располагает меня к нему.

Однако, продолжая вещать, он теряет меня как слушателя. Раньше он шутил про просветление, а теперь серьезно говорит о реинкарнации, карме, «очищении разума» и «освобождении». В самом конце он говорит, что дхарма «ведет к спокойствию, гармонии и Ниббане». Ниббана – это вариант слова Нирвана.

Ой. Так можно и испортить отличный разговор.

В конце последней сидячей медитации еще один неприятный сюрприз: мы снова поем. На этот раз это мантра «метта»: мы посылаем «любовь и добро» целым группам людей – нашим родителям, учителям и «защищающим нас божествам». Мы желаем всем Конца Страдания.

Я думаю, для меня Конец Страдания придет быстрее всего, если я просто поеду домой.

В голове проносится строчка из передачи « Chappelle’s Show ». Это, несомненно, самая забавная передача за всю историю телевидения. В одном из скетчей Дейв Шапелл изображает «Новости из мира хип-хопа». Его персонаж по имени Трон, называемый «человеком из Статен-Айленд», подвергся жестокому нападению группировки Ву Танг. Лежа в больнице, окруженный репортерами, он рассказывает, как рэперы зашили его задний проход и «кормили меня снова, снова и снова».

«Это была пытка. Чистая пытка, сынок».

Эта фраза – «чистая пытка, сынок» – болтается внутри моего черепа, потому что я постоянно верчусь вместе с другими зомби. Сидячие медитации, работа Министерства Смешных Походок, очереди в обеденном зале за очередной порцией зерен и овощей. Меня действительно тошнит от всего происходящего.

Ближе к полудню я прохожу мимо доски с объявлениями, когда шатаюсь в холле перед залом для медитаций. Меня бросает в дрожь, когда я вижу записку со своим именем. Она от Гольдштейна. Аккуратная надпись на маленьком белом кусочке бумаги предлагает встретиться через час. В записке указано, что йоги должны время от времени встречаться с учителями, чтобы обсудить практику. Я не влез в его расписание, поэтому он выделил дополнительное время. Это самый острый момент дня.

В назначенное время я подхожу к главному кабинету, снимаю ботинки и открываю дверь. Тихо вхожу в застланную коврами комнату, в которой Гольдштейн своими ненормально длинными руками уже ставит стул прямо перед большим мягким диваном, на котором собирается расположиться сам. Он жестом приглашает меня присесть.

В личном разговоре он ведет себя еще свободнее, чем на лекции. По привычке я начинаю сыпать вопросами, касающимися его биографии. Оказывается, он вырос в Кэтскиллз, его родители были из Нью-Йорка и владели отелем для евреев. Это многое объясняет: он действительно вырос среди американских евреев.