Дженни Мэнсон - Что это значит: быть собой?

Я горячий сторонник идеи о наличии у каждого человека своеобразной внутренней магнитной ленты, запись на которую начинается с самого раннего детства и которую вы постоянно прослушиваете в течение всей жизни, с каждым разом все лучше вникая в смысл. Главной темой записи на моей пленке является то, что «я особенный» – особенный, как я полагаю, потому что я был единственным ребенком родителей, возраст которых перевалил за тридцать и которые никогда не собирались вступать в брак, не говоря уже о рождении ребенка. Я особенный, потому что в юном возрасте проявил музыкальную одаренность, а это было важно для родителей, так как они оба являлись страстными музыкантами-любителями. Одним из выдающихся событий стало участие в лондонском музыкальном фестивале (в престижном конкурсе) в возрасте восьми лет и завоевание кубка со стопроцентным признанием таланта, чего судья никогда раньше не делал. В следующие четыре года я продолжал побеждать на различных конкурсах и стал одним из первых учеников первоклассного преподавателя, участвуя в ежегодном концерте ее учеников в Уигмор-Холле вместе с людьми, которым удалось стать солистами и профессорами в музыкальном колледже. Я особенный, потому что был старостой в начальной школе, перешел в частную закрытую школу, поступил в университет и закончил магистратуру в Канаде – в семье, где никто не сдал экзамен одиннадцать-плюс, чтобы поступить в гимназию, и не достиг одного из нулевых уровней. Я особенный, потому что нашел свой путь вверх по административной лестнице и в возрасте сорока одного года стал, вопреки самому себе, помощником регионального директора социальных служб в Суррее, в семье, где никто не имел никакого статуса и заметной карьеры. Я особенный, потому что женился на дочери епископа и венчался в кафедральном соборе. Для семьи, живущей под крылом лорда Солсбери в поместье Хэтфилд-Хаус (мой дядя был поставщиком рыбы, а тетя – служанкой леди Солсбери), это означало, что я стал аристократом.

Моя мать повторяла мне эти слова, сказанные одной из моих двоюродных сестер, с заметной гордостью. Это одно из существенных преимуществ ощущения себя особенным. В какой бы ситуации я ни оказался, я должен верить в то, что способен сделать нечто такое, чего не могут другие, и непременно должен сделать это. Оглядываясь на свою профессиональную карьеру, я понимаю, что никогда не бываю более счастлив, чем в те моменты, когда я раздвигаю границы своей текущей деятельности, мечтая о новых путях достижения цели, а затем разрабатываю пути их воплощения в жизнь. В периоды, когда я увязаю в роли, не позволяющей мне менять что-либо к лучшему, или меня лишают возможности контролировать процесс, я испытываю глубочайшую депрессию. В общественной жизни я не терплю нахождения на второстепенных ролях. Наиболее ценными моментами для меня являются те, когда меня по-настоящему считают человеком, которым я хочу быть – кем-то особенным. Даже сейчас в тех ситуациях, когда, как мне кажется, меня не ценят, я отстраняюсь и почти преднамеренно поворачиваюсь спиной. Именно я являюсь тем человеком, который принимает решение не принадлежать к какой-то группе, чтобы избежать болезненных ощущений, исходящих от реальности, в которой данная компания не считает меня особенным.

Однако существуют и другие части моей внутренней пленки с записью, которые полностью разрушают мое стремление быть особенным (и снова противоречия). «Никогда не спорь, иначе ты можешь погубить людей», – эта мысль никогда не произносилась в таком виде, но тем не менее моя мать внушила мне этот важный принцип. В семье мы никогда не обсуждали ничего важного. Когда я привел Фрэн к себе домой, чтобы познакомить ее с родителями, за обеденным столом я вступил с отцом в горячую дискуссию об образовании. Моя мать отвела Фрэн в сторону и сказала ей в панике: «Ты должна остановить их». Фрэн удивилась: «Зачем, ведь они получают удовольствие от разговора?» – «Но это неприлично», – ответила моя мать. Невзирая на все годы, проведенные в университете, в рабочем коллективе, в компании друзей, где всегда было принято четко формулировать мысли и спорить по любому поводу, я до сих пор не могу стереть эту запись со своей пленки и по-прежнему чувствую себя совершенно неспособным свободно вступать в дискуссии. Запись на пленке все еще сообщает мне о том, что это неприлично и потенциально опасно. Я до сих пор не могу признать, когда люди на работе или на собрании говорят, что я вношу свой вклад. Мое представление о себе как о человеке, совершенно неспособном выражать свои мысли, остается доминирующим.

Оглядываясь назад, я не могу вспомнить, чтобы мои родители стремились к какой-то собственной цели. Отец был бухгалтером и оставался на этой работе в течение всей своей семейной жизни. Мама довольствовалась ролью домохозяйки, и кругом ее общения были другие члены ее семьи, живущие в этом же городе, а также ближайшие соседи. Родители никогда не искали друзей за пределами этого круга. Если что-то требовало усилий, то принято было отступать, а не лезть из кожи вон. В дальнейшей жизни, когда мать приходила ко мне, чтобы помогать нам с маленькими детьми, она никак не могла понять, почему Фрэн и я были постоянно заняты, доводя себя до изнеможения семейными обязанностями, работой, участием в общественных и церковных мероприятиях. Она очень расстраивалась – и это было справедливо, так как она, без сомнения, ожидала, что весь мир должен крутиться вокруг нее, когда она приходила. Такое же ожидание существовало в ее собственной семье. У меня складывается впечатление, что я всю свою жизнь доводил себя до предела умственных и физических возможностей. Я никак не мог понять, откуда это взялось. Но сейчас мне кажется, что эта привычка отчасти исходит из реакции на образ жизни моей семьи. Я стремился дистанцироваться от родительской семьи, считая их немного ниже себя, и часто говорил Фрэн: «Я не хочу быть как мои родители». Скорее всего, именно страх того, что я погрязну в бесконечно однообразном и ничем не примечательном образе жизни, который я называл (несправедливо) пребыванием «дома», заставлял меня ставить перед собой все новые цели.

Ни одно другое утверждение я не повторял себе в жизни так часто. С чего это началось? Я всегда был чувствительным ребенком. Я помню, как в детстве мать подкупала меня деньгами, чтобы поощрить меня дать отпор моим друзьям в драке. Я обладал достаточной физической силой для того, чтобы уложить своего приятеля на лопатки, но я по-прежнему плакал, когда делал это. Я не думаю, что мое поведение было связано с возможным поражением или страхом, я просто ненавидел борьбу и конфликты в любой форме. Потом я увлекся музыкой. Я начал играть на пианино и скрипке в возрасте пяти лет, и это требовало от меня ежедневных практических занятий, которые длились не менее часа. Я помню случаи, как друзья играли на улице под окнами нашей гостиной, где стояло пианино, и моя мать задергивала шторы, чтобы я не отвлекался. Не скажу, что это огорчало меня, и хотя мне очень нравилось играть в футбол и я неплохо умел это делать, это не выделяло меня на фоне других как особенного. Я даже помню, как, учась в университете, я испытывал некоторую неловкость при ношении футляра со скрипкой на глазах у других. Мне казалось, что это характеризует меня как слабого и женоподобного.