Любовь Киреевская - Андеграундный экскалатор бытия

– Просим вас освободить территорию.

– Вы что не видите особенность этого дерева? Его никак нельзя срубать!

– Нам положено срубить весь парк!

– Но все же, только посмотрите!

И мы учинили настоящую симфонию.

– Нас это не волнует, это дерево еще старше, чем другие!

И они срубили его.

ГЛАВА 23. ЖЕСТОКОСТЬ.

Конический креозот в бутылке, как вы понять могли, в форме конуса с добавлением листвы, если его вылить составляет горючий листопад – ему подвергся линолеум и говорил:

– Приветствую вас, братья мои, листья измотанные, но все еще юные, богатые опытом, который взвалился на ваши плечи.

– Приветствуем, все больше опытный линолеум, который из друга-отца нашего сотворен – дерева, много испытал на шкуре своей – так много перетерпел.

И разбилось стекло в форме конуса и говорило:

– Я также многострадально и могу быть вашим другом!

Но не приняли они его, так как оно пострадало еще больше от сотворения какой-то совсем не близкой природе формы…

– Мы не принимаем тебя, уйди прочь…

– Но я также было сделано из песка и извести…

– Мы не видим в тебе этого, значит в тебе этого нет!

И лежало стекло одиноко все свое время…

Это написала я и как никогда это касается людей.

ГЛАВА 24.

Риф – продолговатость, свирепствующий мне, ведь я шла по нему своей дорогой, хотела побывать везде. Но риф не давал мне сделать это сполна. Я споткнулась. Не могла превозмочь свои силы – я уже утратила всякую веру – веру во вседозволенность, которую как-то наблюдала, которая была у меня с рождения – она уже потухла, даже не может внятно изъясниться, думая, что шорох – это опасность. Это некоторая крайность, которая никак не разлучает меня с трясиной моего нутра – все бьется трепетно, но никак этого не освободить. И верность своему сердцу осталась гнить в помойке мыслей, которые шатаются уже под ногами – сопливые и неудачные. Они даже не имеют дома, только танцуют в ходячем таборе под укрощением рассудка, который натирает их до блеска – до цирковых, они начинают биться, как «вон выходящие» от такой «заботы». Становятся одной большой мыслью, пожирая друг друга. Я уже совсем обомлела от этой пустоты в голове или иногда от этой жирной, ленивой точки.

Поговорим об утраченном чувстве вседозволенности, когда у меня была чистая, голая воля и хотела я прямо ее выразить, не думая еще, что это может быть подчинение. Только хотела, чтобы желания соответствовали Бытию, а Бытие желаниям. И вот здесь я и стала постепенно опускаться с небес, пока совсем не снизошла до океанских глубин. Желания становились с возрастом более очерченные и презентабельные, а главное – более сильные. И так получилось, что величина их была очень сомнительной для идеологии небес – была неуважаемой, слишком большой. В их обществе для меня все было в миниатюре – то как они излагаются, как себя ведут – они были слишком вялые. Так что мне приходилось себя сдерживать почти что с одышкой. Никто меня не понимал, даже Отец-Всевышний – так думала я. Изгой повсюду, никто не хочет затевать со мной беседы. Так что со стороны я – бедняжка, но это не совсем так.

Хотя я и боялась свободно брать предметы в присутствии своего отца, мало ли они затрещат и потревожат его покой, я когда одна люблю составить целую композицию из резких ударов по предметам, даже когда я просто их брала. Из-за гипер-аккуратности, которая предполагает заранее избегать беду. Я была съежившейся – это привил мне закон, но косвенно, о нем можно было догадаться. Но потом я никому не уступала, поэтому отец направил весь свой гнев и почти что приказал опуститься до морского дна. Жить мирским, где как отец думал, ему место. Энтузиасты всегда считались на «небесах» подозрительными. Хотя с отцом я всегда была наигранно почтительна из-за страха, что мое эго будет им разорванно воплем или избиением. Но это потенциально, так как отец никогда не поднимал на него руку. Я была с ним ласкова, чтобы вселить в него кусочек ласки и получить обратно. И это иногда получалось – он улыбался в ответ, но напыщенности при этом не было конца, только редкие просветы, лучики. Я слышала многое о художниках, поэтах – все они – великие и отличались экстравагантностью. Для меня было раз плюнуть совершить безумный огненный поступок для сочности жизненного опыта. Не подумайте, я не просто билась головой об стены. Для меня это была жизнь – нарушать – значит ставить под сомнение, проверять. Добавлять в Бытие кроме озорства и банального юмора, добавлять частицу чего-то непосредственно свежего, переворачивать наизнанку сознание, менять, создавать. Одним только поведением. Но никто меня не понимал. Но постепенно до них доходило, что и как. Начала писать настоящую злободневную прозу. После того как отец прогнал меня, я возненавидела его. Рассказала все сестре и она пошла со мной. И были мы неразлучны. И вместе решили вести стиль жизни великих писателей, поэтов и прочих блуждающих и ищущих душ, за которыми они ранее наблюдали. Только вот у сестры не получилось со временем. Но решили мы все испробовать и пошли в кабаре. Мы спросили , что здесь обычно заказывают недурственные личности – заказали два абсента. Сильно скорчились и подумали, что это выдумка. Я разозлилась и встала на стол, начала читать стихи, кем восхищалась и произвела фурор. Мне аплодировали сидячие напротив. Тогда познала я красоту молодого тщеславия, испытанного впервые. Стала еще громче выкрикивать отрывки из Шекспира и тогда поняла , что нет конца тщеславию, что оно может приесться только из-за однобокости. И после выпитых стаканчиков мы почувствовали прилив сил и больше не заказывали, чтобы не сбиться с ритма. Но потом заказали еще – один, второй, третий, пятый, седьмой стаканчик. И почувствовали страсть к этому, и не нашли меры. Это занятие пакостно. Но хотели еще, это ведь наш дебют. Продолжили кутить напропалую, танцевать с официантами. Затем начали внезапно созидать. Безудержно писать и писать. Перед этим мы попросили у бармена листы и ручки, писали. Но все равно мы были лишениями овитые. Но забыть их легко. Так что сейчас мы ни то чтобы скитаемся, наоборот. И встретила я солнцестояние в жаркую сиесту и полюбила женщину, которая так ускоренно перебирала руками клубнику. О, ее ломкое от худобы тело. И персидские ковры, застилающие от солнца ей глаза – в тени неоправданной – не померкшие глаза. Огрызающиеся глаза. Я влюбилась в нее. Но это было всего-то распыление чувств, которые затем стрелой вонзились в самое сердце. Она была едкая и проворная во всех делах. За ней было не поспеть. Так что я долго приглядывалась и наблюдала, чтобы потом подкрасться и бац! Но я не сделала этого, а просто созерцала ее красоту. Вдруг. Она уронила большой тяжелый ящик с фруктами. И я затрепетала в конвульсиях о ее здоровье. Витамины сделали ее непревзойденной. И переливающиеся, раскачивающиеся деревья в разные стороны – составляли суматоху на фоне ее целостности и продуманной ловкости. Продавец фруктов не была по существу таковой. При моем наблюдении, она резко ушла вдаль, забрав с собой клубнику. Она тащилась и ела клубнику всю дорогу, пока я не поставила ей подножку.