Кен Уилбер - Бумерит

– Хлоя, – говорю я и смотрю ей в глаза, но вместо Хлои на меня смотрит Джоан Хэзелтон.

– Ничего себе! – выкрикнул я вслух, и все в зале засмеялись. Джефферсон оглядел аудиторию, чтобы понять, какой идиот поднял шум.

– Ничего страшного, – сказал он, – я помню, каково это первый раз в жизни попробовать пиво.

– Ну что, вернёмся к нашим баранам? Как мы дошли до такого жуткого редукционизма? Отчасти, он возник как противовес доминирующей точке зрения модернизма, что существуют только факты, что позитивизм – единственно верный подход к знанию и что победа будет за научным материализмом. Кроме того, вниманием к интерпретации мы в известной степени обязаны, во-первых, традиции герменевтики и её последователям от Дильтея до Гадамера, утверждавшим, что смысл – это самодостаточное явление, которое нельзя полностью свести к фактам, а во-вторых, последним открытиям структурализма, наглядно продемонстрировавшим, что смыслы, с которыми мы имеем дело в повседневной жизни, формируются обширными языковыми системами – об этом говорил Соссюр, и вы сами вчера могли в этом убедиться на примере слова «лук». И наконец, внимание к интерпретации возросло благодаря важным работам Ницше и Хайдеггера, в которых подчёркивалось, что факты всегда встроены в культурный контекст и зависят от чьих-то интересов.

– Но существовала ещё одна сила, невероятно радикализировавшая все эти важные идеи: факты не окружены интерпретациями – фактов просто нет, и точка. Ферри и Рено точно знают, что это была за сила: это был нарциссизм . «Факты» ограничивают моё эго, значит «факты» должны уйти.

– Так считают не только Ферри и Рено. К похожему выводу, хотя и другими путями, приходит Раймон Арон (Raymond Aron) в своей книге «Ускользающая революция: анатомия студенческого бунта» («The Elusive Revolution: Anatomy of a Student Revolt»), о которой упоминают сами Ферри и Рено. Арон, считавшийся «богом среди интеллектуалов шестидесятых», писал: «в послевоенное время Сартр лишился своего влияния – его место заняли Леви-Стросс, Фуко, Альтюссер и Лакан» – структуралисты, вскоре уступившие место постстуктуралистам, о которых мы поговорим чуть позже. Вам ведь интересно, да?

Джефферсон оторвался от записей, улыбнулся, затем быстро посмотрел обратно и продолжил, как будто пытаясь поскорее продраться через чащу теории к более понятным выводам и успокоить студентов, которым приходилось думать.

– Ферри и Рено говорят об огромном влиянии теоретиков постструктурализма: «Париж с радостью воспринял формулировку „ фактов не существует “, в результате чего была разрушена разумная вера в ограничение общества фактами», то есть в то, что в мире существует множество объективных реалий, которые необходимо принимать во внимание (необходимо, например, уйти с пути приближающегося автобуса). Но именно «вследствие исчезновения фактов , а значит, и ограничений, налагаемых фактами , постепенно начала распространяться идея о том, что можно доказать справедливость любого утверждения и нет необходимости устанавливать какие бы то ни было нормы в игре желания». В общем, если на пути эгоистического желания вставали факты, эти факты должны были быть деконструированы, ведь «никто не вправе указывать, что мне делать!»

– Можешь указывать, что мне делать, когда захочешь, большой мальчик, – говорит Хлоя, и её соблазнительная улыбка светится над её голой грудью.

– Не сейчас, Хлоя, мне нужно кое-что спросить у мамы.

Я поворачиваюсь к маме, совсем не удивляясь её присутствию рядом с голой Хлоей. К счастью, мама одета.

– У тебя очень красивая грудь, девочка.

– Мам, пожалуйста, посмотри на меня. Мам, что ты хочешь от жизни? Только серьёзно. В смысле, в жизни ведь должно быть что-то поважнее вытирания пыли?

– Вытирать пыль очень важно, моё милое дитя, – отвечает мама.

– Но зачем? Как говорит Квентин Крисп [96] , главное потерпеть первые четыре года – потом грязнее уже не будет.

Мама равнодушно смотрит на меня.

– В общем, мам, расслабься, ладно? Знаешь старую шутку: невротики строят воздушные замки, психотики в них живут, а ты приходишь туда убираться.

Мама откладывает веничек для пыли и терпеливо объясняет.

– Я занимаюсь не только этим, сын. Я создала десяток организаций, направленных на обучение трансформации, глобальной дружбе, всемирному сотрудничеству, совместному исследованию и сознательному диалогу. У меня два высших образования, я преподаю йогу, я вырастила замечательного сына и выжила в браке с совершенно запутавшимся мужем. Я сама несу ответственность за свои оргазмы, – я густо покраснел, – и определяю себя не только через отношения, но и через собственную автономность. – Она удовлетворённо замолчала и снова взяла веничек. – И ещё я убираюсь.

– Но мама, чего ты хочешь ?

– Я хочу, чтобы мир был одинаково хорош для всех, – не раздумывая ответила она, – чтобы в мире установилось равенство, справедливость, сострадание. Чтобы этот мир принимал всех.

Когда-то эти слова очень много для меня значили, ведь я сотни раз слышал их в детстве. Но теперь всё изменилось, в моём мозгу что-то щёлкнуло и даже мои фантазии стали другими.

– Но мама, разве ты хочешь, чтобы этот мир принимал нацистов и ку-клукс-клан? А как насчёт террористов, насильников и палачей? Для них мир тоже должен быть хорош?

Вид у мамы был озадаченный.

– Видишь, мама, ты зелёная, а не интегральная. Тебе нужно… понимаешь… должна быть… есть эволюция сознания и так далее и тому подобное, от эгоцентризма к мироцентризму, она действительно существует, действительно, и тебе необходимо ранжировать, чтобы по-настоящему связывать… снова и снова… именно так. В общем, это всё должно быть понятно, так что позволь мне подытожить.

Мама нервно сжимает веничек для пыли.

Марк Джефферсон расхаживает по сцене, его голос наполняет зал.

– И всё смешалось. Как подчёркивают Ферри и Рено, «от разрушения норм до неонигилизма оставалось сделать один маленький шаг, и когда он был сделан, хрупкий порядок существовавшего общества нарушился: одной из целей волнений, произошедших в мае 1968 года, было свержение существовавшего общественного устройства, хотя бунтующие и понятия не имели о том, что должно быть воздвигнуто на его месте. Это странно и парадоксально, но, похоже, под маской постмодернизма скрывалась регрессия ».

– Люди, вы это поняли? Эй, люди! Дезинтеграция, декомпозиция, регрессия – эти слова повторяли все исследователи, писавшие о возвращении от постконвенциональной автономии к доконвенциональному эгоцентризму, подразумевавшему обязательное уничтожение фактов ! – голос Джефферсона загрохотал, словно взрыв. – Ведь если факты ограничивают свободу моих эгоических желаний, значит, факты должны исчезнуть !