Харриет Лернер - Всё сложно. Как спасти отношения, если вы рассержены, обижены или в отчаянии

В свою очередь, моя мать утверждала, что ей ничего не остается, кроме как относиться к Арчи, как к ребенку, потому что он вел себя именно так. Она считала, что за ним нужно следить, потому что мать его избаловала, и, предоставленный самому себе, он то и дело принимал неразумные решения. Кроме того, она была убеждена, что его уже не изменишь, мол, что с него взять. Арчи активно и всецело способствовал укреплению этой точки зрения на самого себя.

Тем не менее никто из тех, кто знал мою мать лично, не назвал бы ее властной, доминирующей. Она принадлежала к совершенно другому типу людей: была скромной, тихой, добродушной, молчаливым и внимательным слушателем. Несмотря на выдающийся интеллект, она предпочитала держаться в тени, создавая благодарную аудиторию для других. А вещать и выступать любил как раз мой отец.

Поэтому говорить о моем отце как о человеке, лишенном голоса, будет не совсем правдиво, по крайней мере, не в буквальном смысле. У Арчи был глубокий, звучный голос, и он гордился своей выдающейся, профессорской манерой речи. Одаренный, обаятельный, остроумный рассказчик, он брал на себя роль оратора на мероприятиях и семейных праздниках. Время от времени он с невинным видом отпускал возмутительные замечания, обижавшие людей и заставлявшие краснеть маму. «Посмотрите, какого размера зад у этой женщины!» – громко восклицал он, когда пресловутый зад находился прямо перед нами. Так он одновременно восставал против контроля со стороны мамы и усиливал его, поскольку эти выходки в обществе лишь укрепляли в ней веру, что ему требуется тщательный присмотр.

В узком семейном кругу Арчи предпочитал тишину и классическую музыку, уединяясь всякий раз, когда разговор выходил за рамки поверхностного. Или пропадал вечерами и по выходным в своей мастерской в подвале нашего дома в Бруклине, где мастерил мебель и чинил разные предметы. Отец любил компанию и беседы, но вообще ни с кем не имел душевной близости, никогда не доводилось ему по-настоящему узнать другого человека и быть узнанным самому. Как это влияло на тех, с кем рядом прошла его жизнь, иллюстрирует следующая история.

Летом после первого курса я работала в северной части штата Нью-Йорк руководителем музыкального и драматического кружков в лагере для детей с ограниченными возможностями. У меня не складывались отношения с директором лагеря, но я любила детей, и мне нравилось преодолевать трудности, связанные с этой работой. То лето оказалось для меня восхитительным, правда, лишь до последнего дня лагеря, точнее, до последних пятнадцати минут, когда я все испортила.

Смена в лагере закончилась, и отец ехал ко мне, чтобы забрать домой. Я ждала его, сидя на своих сумках, когда один из парней, работавших в лагере, крикнул: «Эй, Харриет, хочешь покататься на тракторе?» Я никогда не водила ничего более сложного, чем двухколесный велосипед, поэтому не знаю, что заставило меня влезть в кабину и почему парень покинул ее и счел за лучшее выкрикивать мне инструкции, уже стоя на земле. Затем он куда-то исчез, и я, не найдя вовремя педаль тормоза, въехала в машину директора лагеря. Тот был в ярости – ладно, может быть, у него была на то причина. Он разорвал мой зарплатный чек и заявил, что я не получу ни копейки за целое лето работы. Я отдавала ребятам всю душу, но мне и в голову не пришло защищаться, и даже не представляла, что это возможно. Я понятия не имела о таких вещах, как страхование автомобиля, поэтому решила, что разрушила все финансовое будущее этого человека и мне еще повезло, что он не отправил меня гнить в тюрьму. Мой отец появился как раз в разгаре этой сцены: разбитый автомобиль, разгневанный директор лагеря и я, прислонившаяся к трактору, пристыженная, униженная и заплаканная.

Живее всего из этого ужасного инцидента мне запомнилось, что всю долгую дорогу домой отец не проронил ни слова о том, чему стал свидетелем. Я знала, что он недоволен, но он не решился на такие вопросы, как: «Харриет, что ты делала в этом тракторе?» или даже «Что произошло?» Я тоже молчала. Я не извинялась: мы ведь ничего не обсуждали и не пришли к выводу, что действительно случилось что-то такое, за что я должна просить прощения. И я не предложила свою версию или объяснение произошедшего. Мы так и не поговорили об этом инциденте, и мне так и не заплатили.

Так выглядело наше общение все годы моего взросления в Бруклине. Когда все было спокойно и просто, отец был очаровательным и интересным. У нас со Сьюзен сохранились прекрасные воспоминания о семейных обедах, где мы наслаждались обществом друг друга и разговорами. Но если обсуждаемая тема была эмоционально сложной, отец уходил в себя.

В мире вещей Арчи чувствовал себя как рыба в воде и демонстрировал удивительные таланты. Как сказала Сьюзен на поминках: «То интуитивное понимание, которым большинство из нас обладает в дружбе, семейных отношениях, умении ладить с коллегами, Арчи проявлял касательно двигателей, электроинструментов, электричества, водопровода и строительства, того, как все это собрано и как это можно разобрать». Он мог починить или смастерить что угодно без каких-либо инструкций и, видимо, без особых проб и ошибок – это умение казалось нам с сестрой волшебным. Но отношения, когда они выходили за рамки подтрунивания, ставили его в тупик.

Больше всего на свете мой отец ненавидел ссоры. Он просто отказывался участвовать в конфликте и покидал комнату, если видел, что скандал вот-вот начнется. Я ни разу не слышала, чтобы он повысил голос или прямо выразил гнев. Мою мать, которая выросла в страхе перед нравом собственного отца, изначально привлекла мягкость Арчи в общении, его старание сохранить мир во что бы то ни стало. Но именно те качества, которые изначально сводят вместе двух человек, часто становятся причиной их жалоб друг на друга. «Он не хочет бороться, – говорила мама. – Он даже не хочет обсуждать это». Причем «это» могло относиться к любой теме, где были затронуты чувства.

Отец избегал не просто проявлений гнева и конфликтов. Он утверждал, что никогда не испытывал никаких неприятных эмоций – ни тревоги, ни страха, ни печали, ни депрессии, ни хотя бы элементарного беспокойства. Неудивительно, что он оказывался в полной растерянности, когда нужно было понять эмоции близких или реагировать на них. «Голос» моего отца, его выражение протеста и сопротивления, его признание того, что что-то не так, проявлялись косвенно, но не высказывались прямо.

Например, когда моим родителям было по 47 лет, маме была диагностирована серьезная стадия рака, но они об этом никогда не говорили. По словам мамы, Арчи абсолютно избегал этой темы, ни разу не начал разговор о ее болезни и не хотел в это вникать. В те годы в обществе было принято молчать и отрицать такие вещи, и слово «рак» упоминалось редко. Но даже с учетом подавляющей атмосферы 1950-х годов молчание отца было чем-то из ряда вон выходящим.