Лайонел Корбетт - Священный котел. Психотерапия как духовная практика

Для терапевта же трудность представляет контрперенос, который вынуждает его слишком живо отождествлять себя с жертвой. Также, если сам терапевт не умеет прощать, то ему сложно будет требовать этого от другого. А ведь способность прощать понадобиться терапевту в те моменты, когда под действием переноса он сам станет объектом гнева, ненависти и зависти.

Терапевт должен объяснить, что прощение – это не то же самое, что примирение. Простить – не значит признать поведение обидчика правильным, а оскорбление – неважным. Так же, если человек простил другого, то это вовсе не значит, что далее они станут друзьями и будут друг другу полностью доверять. Так, например, жена может простить мужа за жестокое обращение, понимая, что с ним в детстве тоже так обходились, но при этом она все равно подаст на развод. Сексуальные маньяки чаще всего были в детстве жертвами сексуальных домогательств. Это не извиняет их поведения и не снимает законных обвинений, но отчасти объяснят ситуацию. Холмгрен (Holmgren, 1993) отмечает, что можно простить обидчика как личность, но не иметь с ним никаких отношений; простить, но не забыть обиду. Таким образом, прощение – это не помилование; положенный законом штраф обидчик оплатить обязан. В конце концов, не терапевту решать, «следует» ли пациенту кого-то прощать; некоторые сразу же заявляют, что не собираются этого делать. Каким бы ни было первоначальное решение, свою роль может сыграть благодать, когда желание простить вдруг появляется спонтанно, без причины.

В более широком культурном контексте проблема прощения имеет отношение к вопросу, существуют ли поступки (например, преступления против человечности), которые простить невозможно. Если мы действительно примем в расчет социальные, архетипические и индивидуально-возрастные факторы, породившие Гитлера, Саддама Хусейна или среднестатистического хладнокровного убийцу, примем во внимание идею личной судьбы и предназначения, сможем ли мы простить их? (Повторюсь: простить – не значит оправдать или помиловать.) Несмотря на весь гнев и отвращение, нам следует ответить утвердительно, и на то есть несколько причин. Во-первых, эти люди зачастую бывают захвачены эмоциями, которые не могут контролировать. К тому же, если поступать с ними со свойственной им же жестокостью, то мы не оставляем им шансов на излечение. В конечном счете, даже такие люди являются формами выражения Самости.

Рана, нанесенная нашему Эго, нашему самоощущению, может стать мостом к духовному развитию, например, когда боль и страдание ведут к духовному освобождению. Некоторые авторы рассматривают психологический и духовный рост как две линии развития, которые иногда могут пересекаться и совпадать. Я считаю, что необходимость прощать показывает нам, что между духовной и психической жизнью по сути нет никакой разницы. В такие моменты работа над своими эмоциями превращается в самую настоящую духовную практику.

В этом смысле надо быть осторожнее с тем, что Уэлвуд назвал «духовной уловкой» (Welwood, 2002). Этим термином он обозначил следующее: различные духовные практики и техники порой помогают нам уходить от психологических трудностей и повседневных проблем. Например, некто живет в монастыре, где помимо прочего принят обет целомудрия, но на психологическом уровне он просто пытается избежать какой-то сексуальной проблемы. Другой не позволяет себе злиться, потому что это «не по-христиански», но на самом деле он прощает всех потому, что боится собственного гнева. Отсутствие привязанностей может говорить об эмоциональной замкнутости и отсутствии способности к тесным отношениям, а всепрощение может скрывать за собой мазохистскую покорность. Некоторые религиозные люди всеми силами пытаются искоренить такие свои качества, как потребность в одобрении окружающих и тщеславие, так как считают их нравственными и духовными изъянами. Однако, отрицая эти чувства, они становятся компульсивными помощниками для других. Они рационально объясняют свое самопожертвование как некую обязанность, но игнорируют при этом свои собственные нужды. Другие используют духовные практики для нарциссического самолюбования и развития в себе чувства превосходства над другими. Другими словами, у духовного поиска всегда есть бессознательные мотивации, и духовность может стать замаскированным контейнером эмоциональных трудностей. В терапии здесь следует придерживаться такого же подхода, как и к любому другому механизму защиты: терапевт должен быть тактичным, чутким, не торопиться и не рубить с плеча. Необходимо дождаться установления прочной связи между самой личностью и объектом самости и лишь потом поднимать вопрос защиты.

Вряд ли можно переоценить духовную и психологическую важность надежды. Надежда присутствует во всех мировых теистических традициях, так как способность надеяться тесно связана с верой в божественное. Тем не менее, в отличие от религиозных традиций, призывающих искренне надеяться, психотерапевт видит всю сложность вопросов сохранения надежды и ее отсутствия, очень тесно связанных с психодинамикой личности. Просто призывая надеяться, мы игнорируем эту динамику. Необходим глубинный учет особенностей личности, чтобы надежда принесла человеку какую-то пользу.

Психотерапевту часто приходится работать с человеком, потерявшим всякую надежду. И бывает трудно решить, как же справиться с его отчаянием. Прямолинейные призывы не отчаиваться и надеяться приведут к непониманию, пациент будет думать, что терапевт не сочувствует ему, не способен встать на его место. Попытки воодушевить и взбодрить могут быть истолкованы как нежелание находиться рядом с отчаявшимся человеком. Однако, какой бы ни была оценка ситуации, сам факт, что человек пришел к терапевту, говорит о том, что надежда в нем еще теплится. Чтобы прояснить эту дилемму, нужно понять саму сущность надежды, хотя, конечно же, мы вряд ли найдем одно универсальное, удовлетворяющее всех определение.

Одна из сложностей состоит в том, что на способность надеяться сильно влияет аффективное состояние, а к анализу аффектов существует множество подходов [39] Существуют разные подходы к понятию аффекта: эволюционистские, психофизиологические, психодинамические, когнитивные и мотивационные. Большинство исследователей соглашаются, что эмоция подает сигнал таким образом, чтобы младенец смог вызвать нужную реакцию родителей (или тех, кто в данный момент присматривает за ним). Эмоция – это человеческая попытка взаимодействовать с окружающей средой. Каждая эмоция связана со смыслом, вкладываемым нами в события. . Тем не менее, большинство терапевтов согласятся с тем, что способность надеяться является частью нормального состояния и здорового самоощущения, в то время как отчаяние характерно для депрессии и распада чувства собственного «Я». Отсутствие надежды всегда сопровождается болезненной внутренней пустотой.