Алексей Шибаев - Психоанализ. Среди Миров, Пространств, Времён…

Да нет – любой язык великолепен, неповторим, уникален… Как это «Вау! Вау! Вау! Вау!»… Прислушаемся. Фронт Западного Ветра приближается…

Под Западным Ветром я понимаю психоаналитическую ситуацию предполагаемого расставания, прощания, ощущаемую пациентом и психотерапевтом/аналитиком во внутренних пространствах интерсубъективных отношений, как естественную неизбежность. Казалось бы – данная ситуация задана самим аналитическим процессом, его специфичностью: пациент посвящает часть своей жизни нелёгкому и интересному интроспективному путешествию, сроки его не могут быть бесконечными, иначе путешествие затмит собою жизнь и/или превратится в отбывание тюремного срока. Поэтому, с самого начала анализа (чаще задолго до начала), в пациенте и в терапевте, в их общих мирах идёт бессознательный поиск Западного Ветра. Однако в психоаналитическом путешествии постоянно происходят бессознательные сопоставления и уточнения – путешествие-жизнь-застенки. Чувство Западного Ветра всегда присутствует, но он может призываться, вызываться пациентом или терапевтом, что приводит к обрыву анализа, к редукции и фрагментации не только раскрытых, развёрнутых в анализе пространств, но и к уничтожению интимных Вселенных, имевшихся в пациенте и в терапевте задолго до начала их интерсубъективного взаимодействия, к массивной травматизации космоса обоих субъектов. В подавляющем большинстве случаев решающая ответственность принадлежит терапевту: это его внутренний мир, включающий пространства пациента, учитывая общие с пациентом пространства и взаимопроникающие пространства, является кораблём, поездом, самолётом, ракетой – средством передвижения, переноса. Неоспоримо – терапевт изменяется в ту или иную сторону после каждого проведённого им анализа. Интересный вопрос: если терапевт не изменяется, происходят ли изменения в пациентах? Возможно, кое-какие происходят. Удар в бетонный забор аналитика оставляет последствия.

Мэри Поппинс прилетела с Восточным Ветром. Она прилетела сама, пользуясь собственным зонтиком с ручкой, изображающей голову попугая. Пациентка была образована, умна, стройна, красива, высокомерна, строга. Относилась к себе как к абсолютному совершенству. Она пристально следила за сеттингом и за правилами поведения терапевта. Мэри обладала неисчерпаемыми талантами, удивительной расторопностью, покладистостью, сообразительностью. Её ассоциации блистали искромётностью. Подмечая чуть уловимые нюансы межличностных интеракций – пациентка умела вовремя пошутить, поиронизировать. Иногда психотерапевт чувствовал такую лёгкость в общении, что буквально парил – нет, не над землёй – в невысказанных мыслях. Он воспринимал Мэри лучшей своей пациенткой. Их отношения были свободными и проникновенными. Не успевал терапевт подумать, как Мэри Поппинс тут же интерпретировала содержания их интерперсональных или интерсубъективных отношений его же, ещё невысказанными, словами. Из небольшой дорожной ковровой сумки она извлекала на свет свои семейные истории, коим конца не было видно, а также личные ночные принадлежности. Психотерапевт начал распознавать в себе области и пространства, забытые и забитые с далёких детских времён. В них он начал вновь понимать язык животных – собак, коров и птиц. Большинство людей стал воспринимать благородными и доброжелательными, такими, каким почувствовал себя. Да и Мэри Поппинс стала ощущаться родной. Её забота о нём – внутри аналитической ситуации, конечно, – не знала границ. Сессии терапевт воспринимал медовыми пряниками, лучшими ассоциациями детства. Он словно стал членом семьи пациентки. Его энтузиазм приобретал магический размах. Стоило лишь захотеть и, казалось, он сможет допрыгнуть до неба, сорвать любую понравившуюся звёздочку, а на её место поставить свою, пряничную или игрушечную. Страхи психотерапевта (ему приходилось содержать их в прочных металлических клетках, как диких опасных хищников и змей), вдруг обнаружились безобидными ручными зверятками. Мэри Поппинс стала его внутренним объектом, его не только идеальной матерью, но модернизированной целостной матерью, а в другой внутренней Вселенной и безопасной комбинированной родительской фигурой. Фигурой, позволяющей интегрировать отщеплённых близнецов = части его Самости. Фигурой, во внутренних отношения с которой психотерапевт почувствовал «хорошее» и сумел интегрировать это «хорошее» в собственную слитную Самость, где теперь возможным оказалось признать женскую идентификацию части Самости (признать то, что в Самости есть не только идентификация «Майкл», но и идентификация «Джейн»). Комбинированная фигура с зонтом и ковровой сумкой – мужской и женской символикой – наконец-то была распознана терапевтом. Ручка зонта, голова попугая, уже не пугала психотерапевта, она лишь попугайничала, призывая и позволяя интроецировать пенис отца без ужаса фрагментации Самости от интроекции-пенетрации. Теперь психотерапевт начал разбираться в тонкостях интерсубъективных взаимодействий с пациенткой.

Что-то, всё-таки, его беспокоило. Пациентка пришла с запросом… каким?.. Она была одинока, не могла найти себе спутника жизни, не имела детей, ей всё попадались инфантильные мужчины, опирающиеся на неё… Мэри Поппинс многое вкладывала в них, те взрослели и теряли к ней интерес. Фея, оживившая статую Нелея, мальчика с дельфином-пенисом, оказывалась вынужденной ловить попутные ветры. Ко г-да психотерапевт понял, насколько он необходим пациентке как профессионал-мужчина-отец, пациентка, вероятнее всего, уже давно ощущала травматическое повторение и заказала такси – Западный Ветер. Она бросила терапевта. Она исполнила свою навязчивую миссию и… «доктор» Мэри Поппинс блестяще провела анализ терапевта. Многие аспекты внутреннего мира терапевта, непроанализированные в тренинговом анализе, магией феи проявились и развиваются.

В утешение – грустная шутка: хочется, чтобы перенос психотерапевтов и аналитиков мы всегда могли назвать контрпереносом…

Камера, мотор, эпизод первый, поехали… Давным-давно, в одной далёкой Галактике…

Я смотрю в окно. Холодный, почти ураганный, октябрьский ветер пронизывает всё на своём пути, проникает в каждый уголок и закоулок большого города, проносится дворами и раскачивает осиротевшие детские качели. Согнувшиеся деревья, не в силах удержать листья, отпускают их шумливыми змеями в отсыревшее прозябшее московское небо.