Владимир Зинченко - Сознание и творческий акт

Выше шла речь о том, что П. А. Флоренский симультанно воспринимал время, – время в разрезе, – глядя на него сбоку. А. Белый воспринимал течение времени, глядя на него сверху. Аналогичны навеянные Венецией размышления И. Бродского: «Ведь вода, если угодно, это сгущенная форма времени. Если мы будем следовать Книге с большой буквы, то вспомним, что там сказано: «и Дух Божий носился над водою». Если Он носился над водою, то значит отражался в ней. Он, конечно же, есть Время, да? Или Гений времени, или Дух его. И поскольку Он отражается в воде, рано или поздно Н 2О им и становится. Доотражалось то есть. Вспомним все эти морщины на воде, складки, волны, их повторяемость… особенно, когда вода – серенького цвета, то есть именно цвета, какого и должно быть, наверное, время. Если можно себе представить время, то скорее всего оно выглядит, как вода. Отсюда идея появления Афродиты-Венеры из волн: она рождается из времени, то есть из воды» (см. [Волков 2000: 205–206]). Несколькими строчками ниже мы встречаем у Бродского еще одно замечательное наблюдение: «Полет над водой – особенный, это полет с налогом на отражение». Значит время обогащает, а то и трансформирует, отражаемое в нем, трансформирует и отражающего, трансформируется и само.

Говоря об этом, И. Бродский имел в виду время в метафизическом смысле, со своим собственным лицом, собственным развитием: «Время к вам поворачивается то той стороной, то этой; перед нами разворачивается материя времени, (…) И вопрос в том, понимает ли поэт, литератор – вообще человек – с чем он имеет дело? Одни люди оказываются более восприимчивы к тому, чего от них хочет время, другие – менее. Вот в чем штука» [Там же: 152].

Такое персонифицированное время «в конце концов, понимает, что оно такое. Должно понимать. И давать о себе знать. Отсюда – из этой функции времени – и явилась Цветаева» [Там же: 45]. Значит контакт человека со временем двусторонний. У поэта он диалогичен. Бродский поясняет это следующим образом: «Время – источник ритма. Помните, я говорил, что всякое стихотворение – это реорганизованное время? И чем более поэт технически разнообразен, тем интимнее его контакт со временем, с источником ритма. Так вот Цветаева – один из самых ритмически разнообразных поэтов. Ритмически богатых, щедрых. Впрочем «щедрый» – это категория качественная, давайте будем оперировать только количественными категориями, да? Время говорит с индивидуумом разными голосами. У времени есть свой бас, свой тенор. И у него есть свой фальцет. Если угодно, Цветаева – это фальцет времени. Голос, выходящий за пределы нотной грамоты» [Там же]. Метафизическая персонификация времени не новость. «На ты» со временем был В. Маяковский.

О. Мандельштаму на плечи бросался век-волкодав. У его времени было не лицо, а звериный оскал…

Значит, чтобы не подчиниться времени, не быть им задавленным, вступить с ним в диалог, нужно сравняться, а возможно, и подняться над ним. Последовать примеру И. Бродского:

и таким образом отыскать свой горизонт по вертикали. М. К. Мамардашвили, говоря о многих измерениях времени, также выделял «истинное время», «связное время», «вертикальное мгновение-деление». Как такое возможно, и если возможно, то как достигается? Утешает, конечно, интересная мысль В. Л. Рабиновича, тоже персонифицирующего время, что оно само томится по вечности. Но и – по вертикали. Так что будем надеяться, что возможно встречное содружественное движение человека и времени.

Когда и как начинает строиться вертикальная ось психологического, автобиографического, творческого времени, на которую как бы перескакивают и нанизываются события, происходящие на горизонтальной оси содержательного времени? Вслед за В. Л. Рабиновичем и А. Н. Рылевой, можно назвать его временем начала, «т. е. культурного акта in status nascendi; иначе: культуры, понятой как череда начинаний в поле начинаний. Это, по сути дела, время при нуле времени (вибрация секундной стрелки вокруг нуля или, что то же, – “речка движется и не движется”)» [Рабинович, Рылева 1999: 44]. Когда она, наконец, «задвижется», можно последовать призыву В. Хлебникова и начать строить крылатые паруса времени около его вертикальной оси. Или последовать совету Р. Фроста и сделать жизнь исканием исканий. Есть, казалось бы, прелестное место, где речка совсем не движется, где биографическое время не нужно. Это, конечно, рай. И. Бродский, вслед за О. Мандельштамом, не любит рая и, как и он, не боится ада. Оба натерпелись на земле. И. Бродский не слишком оптимистически говорил, что в раю безработица, там тупик, там часы не бьют и, видимо, там время не бежит, поэтому люди вздыхают о нем, хотя мало кто согласился бы жить вечно:

Поэт, конечно, имеет в виду временную жизненную перспективу, которая парадоксальным образом уничтожается перспективой вечности:

Возможно, это мотив О. Мандельштама, написавшего в Воронеже: Я глубоко ушел в немеющее время… Но память о поэте пережила немоту паучью.

А. Ремизов не менее категоричен, чем И. Бродский: «человеку в райском безвременном состоянии задумываться не полагается: мысль и время одно, а время – смерть: “я мыслю, значит я умру”»[Бродский 2000: 27]. Может быть, мысль и время – одно, но сама-то мысль вне времени или не из времени, возможно, из чертога теней (?), и она должна пересечься со временем, например, с действием, словом, чтобы действительно воплотиться. А рай – тоже вне времени, так что пересечение невозможно. Или… нужна провокация змия?

У Евы время, ее время и ее биография все же начались, но лишь после изгнания из рая:

Значит, чтобы начать свое время, нужно осознать, помыслить (ощутить, почувствовать) его конечность. Без этого вечность, бесконечность безразличны, безличны, не имеют своего лица. Ева нашла в себе силы, чтобы сделать свой выбор: