Алла Антонюк - Духовные путешествия героев А. С. Пушкина. Очерки по мифопоэтике. Часть I

Читая эти строчки сегодня, можно предположить, что переживая кризис середины жизни, Пушкин и сам бы мог вслед за Данте написать русскую «Божественную комедию» или переложить Апокалипсис (что, очевидно, предпринимал в своё время его учитель Державин):

С падшими ангелами, поселившимися среди людей, мы можем встретиться у Пушкина в одном из его замыслов, записанных за ним Титовым, когда Пушкин рассказал однажды эту историю собравшимся гостям. В этой жуткой истории мы снова встречаемся с многоликостью представителей тёмных сил, которые правят свой бал не только в малом, но и в большом свете, каким является в повести некий петербургский салон графини И., который падшие ангелы там образовали. Мы можем видеть их тут олицетворяющими силы зла – от страшного рогатого существа до человека с привлекательной внешностью.

Герой повести Павел во время первого своего посещения салона отмечает про себя странный внешний облик гостей, мало согласующийся с современной модой. Несколько пожилых людей «отличались высокими париками, шароварами огромной ширины и не скидывали перчаток весь вечер» (с.134). Не совсем обычные наряды бесов были призваны всего лишь скрыть за высокими париками, перчатками и широкими шароварами их рога, когти и длинные хвосты. Они стремились скрыть свою бесовскую сущность, но та всё же проступала за их личинами. Прозвище одного из посетителей – «косоногий» – заставляет, вспомнить о происхождении традиционной хромоты у бесов – вследствие «сокрушительного падения всего сонма бесов с неба» (Словарь славянской мифологии, 1995, с.313).

В этой повести, записанной со слов Пушкина и опубликованной Титовым как «Уединенный домик на Васильевском», бесы вершат, в конце концов, свою чёрную мессу. Однажды в салоне некий мелкий бес является Павлу в облике высокого мужчины и, прервав его разговор с графиней И., заманивает в темные закоулки Петербурга. Сам бесследно исчезая, бес бросает героя в объятия некого таинственного извозчика , который тут же вдруг возникает перед Павлом в темноте ночи.

Путь героя (его духовный путь), как известно, отражается в пути трансцендентальном. И у Пушкина здесь некий мистический извозчик управляет этой дорогой. Очевидно, это образ самой Смерти, которая «страшно оскалив челюсти», приобретает «лицо мертвого остова» и уносит героя в свои пределы (с. 140).

Демон не случайно встаёт на пути «запоздалого путника». Демон-искуситель пытается отвратить человека от духовного пути . В контексте раннехристианской антропологии человек уподоблялся «дому» или «сосуду», предназначенному для обитания в нём высших духовных сущностей. В человеке-сосуде, человеке-доме должен обитать Бог; однако человек сам даёт в себе место дьяволу. Бесы, в силу своего греха, лишённые места в мире – доме Божественного бытия – пытаются найти «дом» в человеке. В этой антропологической метафорике чрезвычайно важен своеобразный запрет на пустоту. Человек-сосуд-дом в принципе не может быть пуст: как только он оказывается пустым, его наполняет одна из стремящихся к нему сил – Добро или Зло, Бог или Дьявол.

В «Новом Завете» Дьявол (Сатана) искушает самого Христа. Этот сюжет Дж. Мильтон развивает в романе «Возвращенный Рай» (1671), где дух зла искушает Христа всеми мирскими благами, доступными человеку, предлагая ему власть, могущество, богатство, но, конечно же, всё это за счёт отказа от добродетели. Христос отвергает все эти блага во имя добра, истины и справедливости.

Очевидно, что бес-искуситель ведёт свои корни от ветхозаветного Змия, того самого, о котором в «Евгении Онегине» сказано:

Библия дала символические обобщающие образы борьбы Добра и Зла в фигурах Бога и Сатаны, антагонизм которых выражает идею борьбы, как явление всеобщего, космического масштаба.

Отголоски этой борьбы и этого непримиримого антагонизма ( « грозны ада битвы») мы не раз встречаем у Пушкина в его самых разных произведениях на самых разных художественных и стилистических уровнях.

Бес Молок. У раннего Пушкина многие мотивы этой борьбы обыгрываются явно пародийно.

Мы можем видеть эту иронию в его ранней поэме «Монах» (1813) – легенде о монахе и бесе, в которой борьба Бога и Сатаны отражена на уровне бытия обычного монаха по имени Панкратий («Что делает теперь седой Панкратий? // Что делает и враг его косматый ?»).

Основу сюжета поэмы составляет искушение, которому бес подвергает монаха. В бесовском мире соблазн святого или монаха ценится гораздо выше, чем самое величайшее зло, произведённое им в обществе мирских людей. Об этом свидетельствуют многие христианские жития и средневековые легенды, например, сказание о власти Соломона, запечатывавшего бесов в сосуды, а также шедевры мировых полотен, такие как «Искушение Святого Антония» И. Босха. У Пушкина ирония, часто переходящая в сарказм, становится неким приёмом полемики с гетевской концепцией воина зла как «духа отрицания». Вслед за Данте, однако, Пушкин называет главы своей баллады «Песнями»:

Мировой мотив о заключённом бесе находит у юного Пушкина выражение в борьбе монаха с бесом и попыткой его заточить в бутыль, что, в свою очередь, восходит к легенде о Соломоне. Если бес может вселиться только в человека, уподобившегося пустому сосуду, то царь Соломон (как и пушкинский монах Панкратий), борется с бесом обратным способом – пытается засадить его в пустую бутыль.

У Пушкина этот мотив разработан ещё глубже, чем в древней легенде о Соломоне. Известен, например, автопортрет Пушкина, где он изображён в монашеском клобуке, в виде монаха, которого чёрт дразнит своим высунутым языком. Но монах-Пушкин только смеётся над бесом, поскольку знает какое-то никому не ведомое средство, как его победить. 13 13 В «Божественной комедии» Данте А. есть также сцена с высунутым языком как бесовским жестом, а также ответным жестом беса, и в этой бесовской игре, обыгрывающей человеческий верх и низ, прослеживается глумление бесов над высоким (в противоположность низкому): «Тут бесы двинулись на левый вал, //Но каждый, в тайный знак, главе отряда //Сперва язык сквозь зубы показал, //И тот трубу изобразил из зада». (Песнь XXI, стр. 136—139) Пер. с итал. Лозинского М.