Валерий Лейбин - Превратности любви. Психоаналитические истории

Как удачно все сложилось!

Он предложил предаться приятным воспоминаниям. Это предложение обернулось тем, что ему самому пришлось защищаться от колких нападок со стороны Разумовского и Киреева. Но благодаря вопросам молодого психоаналитика и последующему пассажу профессора Лифшица можно ловко подбить своих коллег на то, чтобы они поделились своими терапевтическими историями.

«Спасибо тебе, пенёк!» – мысленно поблагодарил молодого психоаналитика Вайсман.

«Господи! Как его зовут? Кажется, Виктор. Или Борис! Черт возьми! Стареешь, брат, стареешь. Не можешь даже запомнить элементарное имя. Э, да ладно! Как-нибудь выкручусь. Главное, что теперь можно брать быка за рога».

Вайсман обвел своих гостей восторженным взглядом и, прервав затянувшуюся паузу, несколько извиняющимся, но в то же время провокационным голосом произнес:

– Коллеги! Я как раз хотел сказать, что если мы поделимся друг с другом своими воспоминаниями о терапевтических историях, в том числе связанных с личными переживаниями по поводу переноса и контрпереноса, то тем самым в опосредованной форме ответим на вопросы нашего молодого и, как отметил господин Киреев, подающего большие надежды коллеги.

Право, это будет потрясающе интересно. Вот так, в рождественский вечер сидя перед камином с бокалами придающего силу коньяка, мы можем позволить себе расслабиться. Причем, в отличие от профессиональных разборок на супервизиях, нам нечего беспокоиться о своем реноме. Мы можем быть предельно откровенными.

Ну, как вам такое предложение? – спросил Вайсман, обращаясь одновременно как бы ко всем и в то же время ни к кому конкретно, чтобы не ставить кого-либо из гостей персонально в неудобное положение.

Что происходило в головах гостей, Вайсман не мог знать. Но, судя по тому, что никто из них не произнес ни слова, его предложение не было встречено с таким энтузиазмом, на который он рассчитывал. Вайсману ничего не оставалось как вкрадчиво, смягчая интонации, уточнить:

– Или мое предложение кого-то смущает?

Повернув голову к Разумовскому, он обратился к своему коллеге, который потягивал коньяк, но при этом выглядел каким-то отстраненным:

– Вадим, ты ведь неоднократно сетовал на то, что психоаналитики не до конца искренни в своих представлениях клинических случаев на супервизиях. Сейчас же в этой дружеской компании можно быть предельно честными друг перед другом и поделиться тем, о чем не решаемся говорить на официальных мероприятиях.

Понимая, что задуманный им план висит на волоске и многое зависит от того, поддержит ли его Разумовский или нет, Вайсман как бы просительно и чуть ли не с мольбой посмотрел в глаза своему закадычному другу:

– Что скажешь, Вадим?

Разумовский осторожно, как бы раздумывая над ответом, не спеша, немного растягивая слова, обронил:

– Идея неплохая. Требуя искренности от своих пациентов, мы сами сознательно или бессознательно оказываемся в большинстве случаев лжецами.

Поэтому рассказать вот так запросто о своих взаимоотношениях с пациентами без умолчания о чем-то сокровенном и без утаивания того, за что подчас коришь себя, дорогого стоит.

Однако есть одно но.

– Какое? – осторожно спросил Вайсман.

– Как ты, Аркаша, представляешь себе возможность вывернуть душу наизнанку, зная, что завтра, уже на трезвую голову, придется не только смотреть в глаза друг другу, но и испытывать опасения по поводу излишней откровенности?

– Не вижу ничего страшного, – ответил Вайсман. – Мы же интеллигентные, порядочные люди, и вряд ли стоит опасаться того, что кто-то из нас воспользуется откровениями коллег.

– Так-то оно так, – продолжал осторожничать Разумовский. – Но разве ты сам, Аркаша, не умолчишь о чем-то, что тебе представится не совсем удобным рассказывать в присутствии нашего уважаемого профессора и молодого коллеги?

Не успел Вайсман ответить Разумовскому на достаточно каверзный для него вопрос, как молчавший до сих пор профессор Лившиц с присущими ему теплыми интонациями в голосе сказал:

– Коллеги, прошу не беспокоиться по поводу того, что мое присутствие окажется для кого-то из вас сдерживающим фактором, препятствующим раскрепощению мыслей и чувств. Видит Бог, не такой уж я монстр-ретроград, каковым, как я слышал, меня считают подчас. Да, я действительно принципиально отстаиваю те позиции, которые мне представляются не только лично приемлемыми, но и профессионально необходимыми. Но, поверьте, ничто человеческое мне тоже не чуждо.

Вайсман облегченно вздохнул, понимая, что лед тронулся. «Кажется, все в порядке», – подумал он про себя.

А профессор Лившиц, обведя взглядом сидящих у камина коллег и немного переведя дух, успокаивающе добавил:

– Что касается лично меня, то я готов рассказать какую-нибудь терапевтическую историю и постараюсь быть с вами, коллеги, предельно откровенным.

Поведя бровью, Киреев поставил на журнальный столик свой бокал с недопитым коньяком и, обращаясь к Разумовскому, иронически сказал:

– Зря опасаешься, Вадим. Видишь, как все хорошо! Уж если наш уважаемый профессор готов поделиться с нами самым сокровенным, то что остается делать нам, грешным.

Вайсман удивленно взглянул на Киреева. Он никак не ожидал поддержки с его стороны. Напротив, ему представлялось, что Киреев чего-нибудь да отчебучит. Поэтому он был рад тому, что, как говорится, пронесло.

Но не тут-то было. Киреев со свойственной ему прямотой стал говорить такое, что Вайсмана чуть не хватила кондрашка.

– В самом деле, ну чего нам стесняться и тем более опасаться! Уважаемого профессора, который может осудить кого-нибудь из нас за, скажем так, не совсем тактичное поведение по отношению к пациентам? Нашего молодого коллегу Виктора, еще не очень-то поднаторевшего в клинической практике? Их обоих за то, что они могут сделать происходящее здесь достоянием общественности?

– Ну что ты, Валера, такое говоришь! – перебил Киреева Вайсман. – Зачем впадать в крайности?

Я уверен, что ни Иннокентий Самуилович, ни Виктор даже в мыслях не допускают подобного.

– Да брось ты, Аркаша! – продолжал как ни в чем не бывало Киреев. – Все мы люди, все мы человеки. И что у каждого на уме – никому не ведомо.

Впрочем, лично я не испытываю никакого беспокойства по этому поводу. Честно говоря, мне до лампочки, что подумают обо мне другие психоаналитики.

При последних словах Киреев повернулся к профессору Лифшицу и полушутя-полусерьезно произнес:

– Пардон, уважаемый профессор, я вовсе не имею в виду вас лично.

Я хотел сказать, что мне безразлично, что говорят по поводу моей персоны те психоаналитики, которые ни черта не смыслят в психоанализе как таковом. И я не боюсь утратить авторитет в глазах одного из представителей молодого поколения.