Леонид Китаев-Смык - Организм и стресс: стресс жизни и стресс смерти

Выше рассмотрены результаты боевого психологического травмирования солдат-призывников во время чрезвычайного (по количеству боевых потерь) периода чеченской войны – в первые четыре месяца 1995 г. После «нормализации» боевых действий отношение военнослужащих к фронтовым стресс-факторам изменилось. Это иллюстрируют результаты психологического изучения военнослужащих-контрактников ( Резник, Савостьянов , 2005). Наиболее трудно переносимыми стрессорами боевой обстановки 35,3 % из числа обследованных называли не опасности для жизни, а ошибки командования. Среди долго воевавших такое мнение было у 46,6 %. У повторно воевавших по контракту ветеранов главным стресс-фактором в боевой обстановке было недоверие командирам – у 76,6 % обследованных. Причиной столь частого недоверия были не только реальные недостатки командования, но и перенос вины «вовне», на другого, то есть экстериоризация чувства личной тревожности и страха, а также «фронтовая усталость» невротического происхождения.

На втором месте среди наиболее значимых стресс-факторов в боевой обстановке опять же цитируемыми авторами был выявлен не страх смерти, не опасения собственной гибели, а плохие гигиенические условия: невозможность помыться, сменить обмундирование, плохо оборудованные отхожие места и др. Их отметили 35,3 % военнослужащих.

Среди наиболее значимых боевых стресс-факторов были гибель или ранение товарищей (у 32,8 % из числа обследованных).

Особенно значимым стрессором это было для имевших боевой опыт (у 44,8 %), еще чаще потеря боевых друзей становилась психологической травмой для ветеранов (у 51,3 %). Собственные ранения, напротив, редко назывались в числе труднопереносимых стресс-факторов. Вытеснение негативного отношения к своему ранению было следствием эйфории: «Ранен – не убит!», продолжающейся лишь до осознания того, как ранение изменит жизнь солдата после выписки из госпиталя. Угрозу собственной жизни называли значимым стресс-фактором 44,3 % из числа обследованных. Опасение (страх) смерти был назван 2,6 % ветеранов. Надо полагать, признаваться в том, что бояться смерти – недостойно, и вообще говорить о ней – плохая примета. И все же нельзя отрицать, что в боевой обстановке у солдат-ветеранов представление о своей гибели может быть приуменьшено.

Конечно, в публикациях Эрнста Кречмера и в более поздних посвященных военному стрессу исследованиях наряду с активными и пассивными последствиями военной травматизации психики описывались конструктивные и деструктивные ее изменения. Однако в них не было отражено столь отчетливой дифференциации поведения солдат в зоне боев, которая была обнаружена мной в апреле 1995 г. на чеченской войне. Почему? Это не случайно!

Возможно следующее объяснение этого явления. Вначале военным руководством России была дана установка закончить в Чечне боевые действия за несколько дней. Офицеры рассказывали, что «разнарядку» (требуемое количество нужных на войне солдат) Министерство обороны Российской Федерации направило в военные округа. Оттуда ниже – по дивизиям, полкам, батальонам, ротам. Кого отправит в таком случае командир роты? Самых надежных и подготовленных? Они ему в роте нужны. Тем более, он был уверен: «До войны эти солдаты и добраться не успеют, она же должна быть победоносно завершена за несколько дней силами элитных армейских частей». Ложная установка распространилась до армейских «низов». По рассказам российских офицеров, среди присланных в Чечню солдат, из которых формировали «сводные» бригады, полки, было много не подготовленных и не пригодных к тяжелым боям ребят. Были страдающие ноктурией (ночным недержанием мочи), неспособные выполнить физкультурные нормы, склочные и неврастеничные. Их прислали, и очень многих из них убили или ранили. К примеру, офицеры Тихоокеанского полка морской пехоты рассказывали, что по прибытии на построении было 4100 человек, на построении перед убытием -1300. Эту, казалось бы, элитарную воинскую часть собрали «с бору по сосенке» – морячков с кораблей: минеров, электриков, артиллеристов, не бравших в руки, как они говорили, боевой автомат до посадки в эшелоны, шедшие на Кавказ. Ведь стрелковое оружие не нужно морякам в морском бою.

Вот что пишет о том периоде войны (но уже в 2001 г.) «окопный генерал» Геннадий Трошев:

«Во-первых, стало ясно, что войска просто не готовы действовать в подобных ситуациях, выполнять несвойственные им функции. Требовалась подготовка по специальной программе.

Во-вторых, сказывалось то, что все подразделения в составе сводных отрядов были сборными (на 80 %), не прошли полный курс обучения и боевого слаживания. А что такое боевое слаживание? Это значит, что экипаж танка или БМП должен быть единой, крепкой семьей, где все понимают друг друга с полуслова. Тот же механик-водитель, например, обязан мгновенно улавливать, куда вести боевую машину, где остановиться, где поддать газу, как помочь наводчику точно прицелиться и выстрелить. Что происходит с семьей, когда супруги, знакомые всего несколько дней, попадают в сложнейший житейский переплет?! Неизбежны как минимум ссоры и истерики, а то и полный разлад. У боевого экипажа финал страшнее – смерть» ( Трошев , 2001, с. 15).

Вряд ли была война, в которой не разгромленная, не отступающая армия несла такие потери. Когда мальчики-солдаты что ни день, что ни ночь видели столько смерти, еще недавно таких же, как они, – убитыми, ранеными, начинали работать своеобразные механизмы защиты их психики. Например, солдаты на той войне не произносили слов «мертвый», «убитый», «труп». Вместо них появилось жуткое слово «мясо».

– После боя в роте три «мяса».

Это не оскорбляло памяти погибших товарищей. Слово это звучало трагично, даже величественно. Психика протестовала и защищалась от обилия картин смерти, как бы принижая ее, а не ушедшие жизни.

Для понимания, казалось бы, противоестественного, «самоубийственного» ухудшения способностей самосохранения в боевой обстановке, возникшего у солдат с деструктивными проявлениями военного стресса, надо рассказать о биологических механизмах нашей психики, унаследованных от предков-животных, с закономерностями, предложенными нами в концепции зооантропологии.

Представим стаю, преследуемую хищником. Кого он первым съест? Слабейших больных животных; будто бы потому, что «волки – санитары леса». Так отвечали некоторые специалисты-этологи. Однако все не так. Слабейшими жертвами, которых легко настичь хищнику, часто могут стать беременные самки (стельные, жеребые, окотные и т. п.) и детеныши. Но если бы их регулярно съедали – иссяк бы животный мир, прекратилась бы эволюция.