Александр Кучинский - Преступники и преступления. Женщины-убийцы. Воровки. Налетчицы

«Через 2–3 дня она регулярно появлялась в Центральной Тюремной больнице Москвы (в 1919 году) с папироской в зубах, с хлыстом в руках и револьвером без кобуры за поясом. В палаты, из которых заключенные брались на расстрел, она всегда являлась сама. Когда больные, пораженные ужасом, медленно собирали свои вещи, прощались с товарищами или принимались плакать каким-то страшным воем, она грубо кричала на них, а иногда, как собак, била хлыстом… Это была молодая женщина… лет двадцати-двадцати двух».

С еще одним вологодским палачом — Ревеккой Пластининой (Майзель) — тот же Маслов познакомился со слов ссыльной Е. Д. Кусковой. Строгая Ревекка исполняла приговоры далеко не профессионально. Когда-то она начинала скромной фельдшерицей в одном из маленьких городков Тверской губернии. На счету Пластининой-Майзель — свыше сотни собственноручных расстрелов.

Сосланные в вологодские края жили возле станции в вагоне. В этих же вагонах проходили допросы, возле них — расстрелы. При допросах Ревекка била обвиняемых по щекам, стучала кулаками, орала, исступленно и кратко отдавала приказы: «К расстрелу, к расстрелу, к стенке!»

Корреспондент «Голоса России» расписывает выходки Ревекки в Архангельской губернии («Голос России», 25 марта, 1922 год):

«После торжественных похорон пустых красных гробов началась расправа Ревекки Пластининой со старыми партийными врагами. Она была большевичка. Эта безумная женщина, на голову которой сотни обездоленных матерей и жен шлют свои проклятия, в своей злобе превзошла всех мужчин Всероссийской Чрезвычайной Комиссии. Она вспоминала все маленькие обиды семьи мужа и буквально распяла эту семью, а кто остался неубитым, тот был убит морально. Жестокая, истеричная, безумная, она придумала, что ее белые офицеры хотели привязать к хвосту кобылы и пустить лошадь вскачь, уверовала в свой вымысел, едет в Соловецкий монастырь и там руководит расправой вместе со своим новым мужем Кедровым. Дальше она настаивает на возвращении всех арестованных комиссией Эйдука из Москвы, и их по частям увозят на пароходе в Холмогоры, усыпальницу русской молодежи, где, раздевши, убивают их на баржах и топят в море. Целое лето город стонал под гнетом террора.

В Архангельске Майзель-Кедрова расстреляла собственноручно 87 офицеров, 33 обывателя, потопила баржу с 500 беженцев и солдатами армии Миллера и т. д.».

С Мельгунов в документальных очерках «Красный террор» увековечил одесскую народную «героиню», которая расстреляла полсотни человек в один вечер:

«Главным палачом была женщина-латышка с звероподобным лицом; заключенные ее звали „мопсом“. Носила эта женщина-садистка короткие брюки и за поясом обязательно два нагана. С ней может конкурировать „товарищ Люба“ из Баку, кажется, расстрелянная за свои хищения, или председательница Унечской Ч.К. „зверь, а не человек“, являвшаяся всегда с двумя револьверами, массой патронов за широким кожаным поясом вокруг талии и шашкой на руке. Так описывает ее в своих воспоминаниях одна из невольных беглянок из России. „Унечане говорили о ней шепотом и с затаенным ужасом“. Сохранит ли история ее имя для потомства? В Рыбинске есть свой „зверь в облике женщины“— некая „Зина“. Есть такая же в Екатеринославе, Севастополе и т. д.

Как ни обычна „работа“ палачей — наконец, человеческая нервная система не может выдержать. И казнь совершают палачи преимущественно в опьяненном состоянии — нужно состояние „невменяемости“, особенно в те дни, когда идет действительно своего рода бойня людей. Я наблюдал в Бутырской тюрьме, что даже привычная уже к расстрелу администрация, начиная с коменданта тюрьмы, всегда обращалась к наркотикам (кокаин и пр.), когда приезжал так называемый „комиссар смерти“ за своими жертвами и надо было вызвать обреченных из камер.

„Почти в каждом шкафу, — рассказывает Нилостонский про Киевские чрезвычайки, — почти в каждом ящике нашли мы пустые флаконы из-под кокаина, кое-где даже целые кучи флаконов“.

В январе 1922 года в Киеве была арестована следовательница-чекистка, венгерка Ремовер. Она обвинялась в самовольном расстреле восьмидесяти арестованных, большинство из которых были парни и девушки. Ремовер признали душевнобольной на почве половой психопатии. В процессе следствия выяснилось, что палач собственноручно расстреливала не только подозреваемых, но и свидетелей, которых сама же вызывала в ЧК и которые невольно возбудили ее болезненную чувственность. Некая „комиссарша Нестеренко“ заставляла красноармейцев насиловать в своем присутствии беззащитных женщин, девушек, а иногда и малолеток.

Об одесском палаче но кличке Дора (Вера Гребенюкова) ходили целые легенды. Дора терзала своих жертв в буквальном смысле слова, отрезала уши, отрубала конечности, вырывала волосы, выворачивала скулы. За два с половиной месяца ее службы в чрезвычайке она лично расстреляла семьсот человек, то есть почти треть всех расстрелянных в ЧК всеми остальными палачами („Одесская чрезвычайка“, Кишинев, 1920 год)».

Грязные бомжики и кокетливые куколки, респектабельные дамы и вызывающего вида подростки, а всего несколько сот разновозрастных и разномастных женщин провели прошедшее лето в следственном изоляторе Донецка.

Оговоримся сразу — для дам здесь условия терпимые: очередь на нары занимать не надо, по желанию можно получить консультацию психолога и гинеколога, а при необходимости — лечение в местной больнице. Инспектор по социальной работе поможет решить семейные проблемы, наладить контакт с родными и адаптироваться с новыми соседками в камере. Не случайно время от времени обитательницы СИЗО шлют в Киев благодарственные письма в адрес администрации учреждения. Особенно те, кто имеет возможность сравнивать.

Воспитатель детского сада из Днепропетровска Ирина Онищук, зарубившая топором пожилого сторожа, набивавшегося девушке в любовники, прежде чем попасть транзитом в Донецк, посидела в Днепропетровском СИЗО. Нескольких месяцев хватило, чтобы заболеть чесоткой, фурункулезом и язвенным грибком, с которыми несчастная тщетно пыталась бороться с помощью стрептоцида. В Донецке девушку в первый же день показали врачу, и после нескольких процедур болезни пошли на попятную. Помогли Ирине решить и другую проблему. Едва она очутилась в камере, ее приперла к стенке здоровенная бабища бальзаковского возраста и декамероновских страстей по кличке Вафля, которая заявила, что давно мечтала о таком, как Ира, узкобедром любовнике. Ночью девушка убедилась, что Вафля не шутила, и только вмешательство инспектора Татьяны Владимировны избавило ее от очередной драмы.