Екатерина Оаро - Держись и пиши [Бесстрашная книга о создании текстов] [litres]

Я думаю, что идеальных романов не бывает. Опасно рассчитывать, что первая же книга будет выдающейся. Куда лучше позволить ей быть несовершенной, но живой и вашей – и двигаться дальше. Читатель многое прощает тексту, в котором есть искренность, честность и глубокая эмоция.

Актеры и режиссеры хорошо знают, что, пока они новички, лучше выпускать спектакль немножечко сырым. Лучше оставлять в нем несовершенства и воздух, чтобы пьеса не приелась, а повторение одной и той же роли не выжало из актера все соки. Это потом они учатся выдерживать многократное повторение материала, а сначала могут жертвовать глянцевостью во имя живости.

Мы живем во времена, когда спикеры TED вещают на весь мир, стоя на сцене в футболках и джинсах, а президенты иногда являются перед камерами небритыми – чтобы быть ближе к народу. Когда в некоторых текстах специально оставляют ошибки, чтобы люди видели, что их писали не роботы. Когда книги и фильмы с пометкой «основано на реальной истории» продаются лучше историй выдуманных. Когда востребованы «непричесанные» жанры: автобиографии, документы, свидетельства, дневники.

Кажется, читатель устал от далекого идеала и ищет в тексте приметы человеческого. Он хочет чувствовать, что до автора можно дотянуться рукой. Что тот не бронзовый памятник из парка, а, может быть, сосед по району.

На вопрос, какой стиль тебе нравится, автор, с которым я работаю, отвечает, что любит повара Джейми Оливера. «Но это же не тексты», – возражаю я. Но она продолжает: «Ну и что, что не тексты. Я хочу так же, но в текстах».

Ей нравится, что на обложке книги, напечатанной на дорогой бумаге, повар сидит прямо на асфальте. Ей по душе, что Джейми – профессионал с королевскими наградами, записывает неидеальные видео, на которых, пока он готовит, его чумазый ребенок жует ботву фенхеля. В общем, ей нравится, что Джейми кажется простым и доступным, свойским, иначе говоря – живым.

«Смелость невозможна без уязвимости», – говорит профессор-исследователь Колледжа социальной работы Хьюстонского университета Брене Браун. Она предлагает каждому в огромном зале, перед которым читает лекцию, вспомнить хоть один свой смелый поступок, который не требовал бы уязвимости. Зал думает – и молчит. Я думаю – и молчу. Действительно, одно невозможно без другого. И когда вы оставляете в тексте свою уязвимость, вы проявляете смелость – а значит даете шанс читателю встретиться с вами.

Я не хочу сказать, что тексты должны быть небрежны. Я лишь хочу, чтобы надуманная идеальность не останавливала вас в вашем деле. И если чье‐то произведение похоже на фотомодель с идеальной укладкой, то это не значит, что ваш текст не может походить на только что проснувшегося растрепанного любимого человека. И то, и другое красиво. И глубокую связь мы чувствуем не с фотомоделями, а с людьми с прыщиком на щеке, с неидеальным прикусом, в нелепом шарфе. Вы – автор и свободны в том, чтобы не начищать свой текст до блеска, но оставить в нем отпечаток своей личности.

1. Можно шлифовать свое произведение и двадцать лет, а можно в какой‐то момент остановиться и опубликовать достаточно хороший текст. И даже получить за него Нобелевскую премию, как Исигуро.

2. Авторы не были на 100 % довольны книгами, которые мы любим.

3. Неидеальная первая (и не только) книга – это нормально.

4. Наше время любит искренность, которая допускает неидеальность и уязвимость. Тексту тоже можно позволить быть таким.

5. Смелость невозможна без уязвимости.

Задумайте заранее, что вы будете писать. Поставьте таймер на своем телефоне так, чтобы он звонил каждые 7 минут. И пишите.

Как только заиграет музыка на вашем телефоне, переведите фокус внимания с вашего текста на ваши ощущения и мысли, пока вы его пишете. Поймали? Запишите их. То есть – добавьте в текст.

Такую вольность позволяют себе даже классики. Я приведу вам пример из классика белорусской литературы Владимира Короткевича. Это отрывок из перевода на русский его романа «Колосья под серпом твоим». Стык двух глав:

«– Чем бы ты помог?

– Деньгами. Я привез бы в собрание всю мелкую шляхту, которая имеет право голоса, но не имеет крестьян, даже денег не имеет, чтоб поехать в губернию, где, в конце концов, им, обиженным, нечего делать. А они б голосовали, как ты, как я. Я привез бы только еще сто человек, и Кроер полетел бы рылом в навоз.

– Зачем тебе это?

Вежа улыбнулся:

– Так просто. Клейне приятно сидеть рядом с Зoхаром, мне столкнуть эту сволочь, заставить их драться. Наконец, мне просто забавно было б посмотреть, что из этого будет. И я не люблю Кроера.

Я пишу эти строки на бумаге, соленой от морского ветра. Море, темно-синее, в редких белых кружевах, разбивается о большой камень, на котором я лежу, всплескивает пеной у моих ног, а иногда, когда повезет, только одними брызгами падает мне на спину.

Холодные, как ожог, поцелуи соленой морской воды.

А земля вокруг сухая, потрескавшаяся, как ладонь обезьяны, пепельно-серая или голубая. И среди этой суши огромный, аж до Турции, и глубокий, насквозь синий, до самого дна, прозрачный кристалл – чистейшей воды. Море пахнет йодом и водорослями, земля – пылью, сухой колючкой, нагретым мрамором, корицей и перцем, сухим овечьим пометом.

Илиадой!

Я прикрываю бумагу своим телом…»

Далее автор скажет, что это то самое море, в которое впадает его Днепр. И вернется в Беларусь, к своему повествованию.

Красиво? По-моему, да. Дерзко? О да. Неидеально? Живо. Вы заметили, что Короткевич, лежащий на пляже в Крыму, стал вам ближе? Это потому, что он выглянул из текста. Выгляните и вы.

Мои друзья-программисты всегда удивляются, что писателям так сложно заканчивать свои произведения. «Нам тоже сложно, – говорят они, – и хочется улучшить код, сделать его красивее. Но мы знаем, что нужно просто свериться с техническим заданием – и, если все работает, успокоиться».

Долгое время я отвечала, что работа писателя – это не работа программиста, не сравнивайте. Но чем больше я пишу, тем больше понимаю, что свериться с ТЗ, чтобы завершить дело – здоровая идея. Только в нашем случае ТЗ – это не техническое задание, а творческая задача.

Сейчас, когда я пишу эту книгу, мне 32 года. Когда она выйдет, мне будет 33. Я не классик с многотомным собранием сочинений и не могу писать об окончании текстов, опираясь на это собрание. Но, возможно, я чуть ближе к вам, чем этот классик. Поэтому я расскажу, как сейчас заканчиваю тексты я. И, если это однажды изменится, я напишу еще одну книгу. И если у вас иначе, это нормально.