Адриан Гилл - Опыт путешествий

Здесь совсем другая история. История передается из поколения в поколение до тех пор, пока она не станет гладкой и художественной. Это история принадлежности, связывающая нас с ландшафтом и в свою очередь связывающая ландшафт со страной. Это гобелен нашей истории, а эти люди — те, кто болезненно реагирует на искаженные представления о Ричарде III. Возможно, они слегка не в своем уме, но то, что они делают, столь же важно и правомерно, как работа университетской библиотеки.

После обеда мы отправляемся по маршруту стремительного Таунтонского отступления. Начинается сильный ветер. За нами Феррибридж и электростанция Дракс. Впереди — Йоркский собор, который во время битвы при Таутоне еще не был достроен. Мы пробираемся сквозь кукурузу, шелестящую и цепляющуюся за ноги. Настоящая бойня началась в момент отступления. Именно тогда число жертв Таутона превысило количество убитых при Сомме.

Ланкастеры бежали. Армия Йорков, свежее пополнение Норфолка и вооруженные всадники гнали их с той яростью и облегчением, что приходят за страхом. Именно тогда они захватили свою добычу — монеты, кольца и чётки, медальоны и спрятанные кошельки, которыми позже платили за ферму, корову и жену. Они спустились к реке Кок, где тысячи утонули: льняные куртки впитали в себя ледяную воду и утянули хозяев вниз.

Мы идем по старой лондонской дороге. До появления А1 эта изрезанная колеями, заросшая дорога была основной транспортной артерией страны. Обходя камни и бревна, мы спускаемся к реке, которая теперь превратилась в ручеек. Неподалеку находился Трупный мост — плотина, построенная из тел Ланкастеров. Пенящаяся вода была алой от крови, и это был последний кошмар Таутонской битвы. Мы молча и внимательно смотрим в темные воды.

«Знаете, я не могу представить этот момент, — говорит типограф. — Как чувствовали себя те, кого гнали, как зверей, за сотни миль от дома. Каково было им пережить этот день, раненым, отчаявшимся?» И мы вновь замолкаем.

Чуть позже он говорит, что его сын собирается в армию и натаскан на службу, как легавая. Стоя посреди этого огромного тайного морга, он говорит, что гордится сыном, но ужасно беспокоится. Его пугает сама мысль о том, что его мальчик станет солдатом. В этих словах и этой тишине мы чувствуем легкое дыхание истории. Момент, когда прошлое сталкивается с настоящим. Время сворачивается и складывается. История прошлого перестает быть холодной и застывшей — ты воспринимаешь ее, как теплое дыхание секундной давности.

В то Пальмовое воскресенье шел снег. Снег заглушал предсмертные всхлипы и карканье воронья. Шокированные обессиленные солдаты, оцепеневшие и полные отвращения, отказывались преследовать отступающих. Извозчики и слуги, проститутки и крестьяне спустились в долину, чтобы похоронить павших, развели костры, чтобы подогреть вино и сварить кашу. Дыхание победителей в морозном воздухе звучало тихими благодарными молитвами.

Таутон подарил Эдварду престол, но совсем ненадолго. Генри сбежал в Шотландию, его жена — во Францию, а спустя десять лет его заточили в Тауэр и сгубили (возможно, уморив голодом — таким хитроумным способом удавалось избежать греха цареубийства). Род Ланкастеров умер вместе с ним. Эдвард отбросил коньки в 1483-м — от чрезмерного потакания своим слабостям, ожирения и насморка. Маленького сына он оставил под присмотром своего брата Ричарда. Ужасная ошибка. Род Йорков сгинул при Босворте, освобождая путь династии Тюдоров и Новому времени.

Таутон стал последним отблеском мрачного и жестокого Средневековья. Темные века подошли к концу в то гнетущее столетие. Война с Францией, гражданская война, черная смерть. Саксонско-норманская система обязательств использовалась с такими катастрофическими последствиями в последний раз.

Таутонские мертвецы здесь везде — в канавах и насыпях, в ямах, на саксонских погостах и в заброшенной деревушке Лид. Они стали частью ландшафта и частью истории. И оставили после себя прекрасно сохранившееся поле битвы. Если бы Таутон был королевским особняком, за ним бы следила целая куча организаций и благотворительных фондов, дизайнеров интерьеров, чудаков-историков, титулованных дам, американцев-англофилов, да и сам принц Уэльский. Но не про Таутон. За ним ухаживает тихое аккуратное сообщество эксцентричных энтузиастов. Мы бредем сквозь кукурузу, и я понимаю, что они — истинные служители Англии. Они пробираются сквозь историю, сквозь Коббета и Диккенса, Шекспира и Чосера назад, к Судному дню. Они чтят эту благословенную землю, эти великие места, ставшие троном Марса.

«Вы знакомы с кем-нибудь из Морских Свинок?» — спросила меня солидная дама, взявшись за ручку двери. «Нет? Это не страшно. Главное, не волнуйтесь. Они очень милые и дружелюбные. Я уверена, они будут приветливы. Только вот руки… Когда будете пожимать им руки, их у них нет… И пальцев немного. Просто примите это спокойно, а то некоторые дергаются».

Эллиптическое крыло самолета «Спитфайр» не могло нести топливных баков, поэтому их поместили возле кабины, сразу за двигателем типа «Мерлин». Крылья самолетов «Харрикейн» были оборудованы топливными баками, и на них стояла защита, но ее не было на участке, где крыло переходило в фюзеляж, прямо под пилотом. Если удар приходился в бак, горящее топливо моментально проникало в кабину. За две-три секунды самолет становился неуправляемым, пламя было невидимым из-за невероятной интенсивности. В попытках управлять смертельно раненным самолетом, посреди растущего страха, адреналина, визга двигателя пилот осознавал, что кабина превратилась в печь, только увидев, как плавится приборная панель и с обожженных пальцев свисают ошметки кожи. Любой металлический предмет превращался в раскаленный гриль, подстегивая стремление выбраться из этого средневекового ада. Если козырек кабины смещался, языки пламени облизывали лицо пилота.

В 1940 году 400 пилотов Королевских ВВС пострадали от ожогов. Из них 30 были летчики-истребители, пострадавшие в битве за Британию, а в августе наступил решающий момент битвы. Потеря самолета была критичной, потеря пилота — катастрофой. Тончайшая сеть, защищавшая нацию, рвалась на глазах. Юных неопытных летчиков побеждали свободно чувствующие себя в воздухе асы Германии. Чудо инженерной мысли, воплотившееся в «Спитфайрах» и «Харрикейнах», несколько компенсировало их неопытность и отсутствие тренировок, но «Харрикейн» в любой момент мог превратиться в пылающий метеорит. Нужно было проявить недюжинную смелость, чтобы даже забраться в один из самолетов. Если пилоту и удавалось выжить в крушении, шансы, что в течение нескольких месяцев он вновь полетит, были минимальны даже при незначительных ожогах.