Мартин Нексе - В железном веке

— Сегодня мы бы получили за него не меньше ста пятидесяти тысяч!

— На бумаге, — в голосе ее послышалась насмешка.

— Да, на бумаге. Но чем бумага отличается от наличных денег? Это старинный крестьянский предрассудок, что все расчеты должны производиться только наличными. А потом ведь и наличные в конце концов тоже только бумага! О нет! Мария совсем не намерена остаться вместе с детьми без крыши над головой.

— Тебе все-таки следовало бы спросить меня, прежде чем что-либо предпринимать, — тихонько сказала она.

— Впредь так оно и будет, мать, — решительно отвечал Йенс, обнимая ее. — На этот раз я действительно поступил необдуманно, но больше это не повторится. А сейчас ты уже не сердишься на меня, правда?

Сердится? Странное ощущение овладело Марией. У нее подгибались колени и сердце билось едва-едва, словно она перенесла какое-то большое горе. Печально, очень печально! Странно даже представить себе, что родной хутор был уже продан, а она ничего об этом не знала, и только случайность спасла ее от необходимости оставить родной дом и уйти с детьми куда-то в неизвестность, как уходят цыгане.

Мария непрестанно думала об этом и после отъезда Йенса, по большей части в часы, когда укладывала детей спать. Боль, прежде не знакомая ей, теперь не оставляла ее. И страх! Ибо кто мог поручиться, что подобная история не повторится, особенно теперь, когда он с такой страстью предался торговле, спекуляции. Может быть, в эту самую минуту он сидит где-нибудь и запродает то, что для нее и детей равноценно жизни? Ей казалось, что он уложил в чемодан и взял с собой в дорогу ее сердце, все сердца, приверженные к Хутору на Ключах, чтобы проиграть их, если придет охота, первому встречному. Неужели она так мало верит ему? Ведь он же дал ей слово. Увы, Мария должна была признаться себе: она ему не верила!

Неизвестность! Неизвестность протянула свою мохнатую лапу к ее маленькому мирку, и теперь ей уже не найти покоя. На поверхность все время всплывало что-то новое, ранее неведомое; жизнь вокруг нее стала шаткой и ненадежной; грозовая атмосфера, воцарившаяся в Европе, внезапно перенеслась, казалось, и сюда; люди дрогли, как на сквозняке. И почему он вечно в разъездах, этот Йенс, а ее оставляет одну? Почему он вечно трясется по дорогам или в поездах, а заботу о хуторе, о земле взвалил на ее плечи и работников? Родной хутор, видно, стал пасынком для него.

Почему они только и делают, что разъезжают по всей стране, — он и другие крестьяне, — вместо того чтобы сидеть дома и трудиться, как прежде? Словно волки, рыщут они то тут, то там, в местах, где им и искать-то нечего, — в погоне за удачей толпами кочуют по маленьким и большим городам! В прежние времена поездка в столицу была большим событием, свершавшимся не более раза в год. И ездили туда обычно торжественно, всем семейством. Муж и жена ходили в театр, посещали ригсдаг, осматривали Зоологический сад. Как весело и уютно жили они тогда!

Со всем этим покончено, так же как покончено с любовью к родному дому. И виной тому война. Война, собственно даже не затронувшая их страны! Нет больше уютных еженедельных встреч, когда люди приходили друг к другу, чтобы немножко поиграть в карты, спеть хором несколько песен из песенника Высшей народной школы и поболтать о том о сем. Кружок чтения распался, общеобразовательные лекции больше не читались. «Война виновата, — говорили всё, — война!», — хотя в стране никакой войны не было. Это пустой предлог, который выдумали мужья, чтобы отвязаться от жен. Теперь они встречаются только друг с другом в трактирах и в стенах Высшей народной школы, целый день слоняются без дела и вечно обсуждают планы каких-то спекуляций, о которых им собственно и думать не подобает. Да еще рассуждают, как бы побольше «зашибить» денег, — выражение, раньше употреблявшееся только барышниками! И при всем том они, видно, чувствуют себя отнюдь неплохо; во всяком случае Йенс всегда возвращается из поездок веселый и возбужденный.

Мария Воруп не сердилась на мужа — «сердиться» было не то слово. Пусть себе пляшут вокруг золотого тельца, сколько их душе угодно, и Йенс пусть пляшет вместе с другими, раз уж он иначе не может, — но пусть привыкает к мысли, что она его за это осуждает! Теперь даже не знаешь, к каким людям его причислить. Вечно трется среди прожектеров и спекулянтов. У него и честолюбия уже не осталось: он больше не стремится слыть самым дельным хуторянином в стране. Более того, он, кажется, стал с презрением смотреть на честный труд крестьянина. Торговать, наживаться — вот лозунг Йенса и ему подобных! А если им иногда и удается положить себе в карман немного того золота, за которым они охотятся, — то, спрашивается, за чей счет? Дрожь охватывала Марию при одной этой мысли.

Редкий день проходил теперь без того, чтобы Мария не заглянула в «Тихий уголок»; для нее это стало необходимостью. И прежде всего ей необходим был отец. Хоть она и жила хозяйкой на своем родном хуторе, но ей казалось, что связь с детством и юностью порвалась для нее навеки. Марии представлялось, что ее, как растение, с корнем вырвали и пересадили на бесплодную, мертвую почву. И с каждым днем она вое больше чувствовала, какой это великий источник силы — ощущать себя вросшей корнями в привычную, плодородную почву.

Но дело было не только в ней! Она с болью осознала, что не одну вину ей следует загладить в жизни, особенно перед обоими стариками. Как ни добры и снисходительны были они к ней, ока не могла не упрекать себя за то, что одно время совсем забросила их. И, может быть, именно эта доброта и снисходительность заставляли ее страдать, при мысли, что многое из сделанного ею уже непоправимо.

Мария раньше разделяла мнение Йенса, что к связи стариков можно относиться снисходительно, только учитывая их преклонный возраст. И Йенс отнюдь не был свободомыслящим, когда дело касалось других людей и их чувств; может быть, незаконность его собственного рождения играла роль в том, что он долго не мог примириться с незаконным сожительством стариков и искренне желал, чтобы они поженились, несмотря на преклонные годы. Йенс во всем любил порядок.

В глазах Марии это не служило ему оправданием; в конце концов она не обязана разделять его точку зрения, хоть он и муж ей.

Но, к сожалению, она ее разделяла: она отдавала должное его рассудочной оценке жизни и вместе с ним осуждала стариков за то, что они доживают свои дни так, как им того хочется. Они предпочитали, пользуясь полной свободой, радоваться своей запоздалой любви или их отношения были только дружбой, — по мнению Марии, они никому не были обязаны в этом отчитываться; «о они все-таки имели право требовать уважения к себе. Мария с болью в сердце сознавала, что в оценке их отношений она недалеко ушла от Йенса. Старики свыклись со своим образом жизни, вероятно памятуя старинную поговорку: если дети богачей играют с детьми бедняков, то уж обязательно в укромном уголке. Детей у них не было, следовательно тут не возникал вопрос о наследстве; что же касается Анн-Мари, то она была просто дочерью хусмана и никогда особенным почетом не пользовалась.