Мартин Нексе - В железном веке

Нильсу Фискеру не удалось достать для Сэрена Йепсена ссуду под его дом — уж очень в этом хозяйстве все было мало и убого, а теперь не такие времена, чтобы хлопотать из пустяков. Пришлось старому ветерану удовольствоваться русской лошадкой и отказаться от мечты о второй лошади, а следовательно, и от возможности возить других крестьян или давать им внаем своих лошадей. Однако обычного юмора старик из-за этого не утратил, не лишился и мужества.

Когда Нильс Фискер приехал, чтобы сообщить ему неприятную новость, Сэрен был на торфяном болоте: стоял по колени в воде и копал торф.

Нильс Фискер упрекнул его за такое легкомыслие.

— Подумай, ведь ты же старик! — сказал он.

— И все-таки тут работают люди даже постарше меня, — упрямо заявил Сэрен и указал на других рабочих, — вот тому, к примеру, уже восемьдесят три стукнуло, а та вон женщина — скоро родит, и все-таки приходится ей гнуть спину и стоять в холодной воде, да и ее дочерям-подросткам тоже. Тут у тебя метрики не спрашивают, понимаешь? Тут, чорт возьми, нужно нажимать, пока не сдохнешь. У нас здесь, на пустоши, и выбора другого нет, раз не хочешь околеть с голоду. Продавать нам нечего, а коли нечего, так, видно, мы прокляты богом еще на земле. Я вот было думал, когда начал тут копаться в болоте, заработать на какую-никакую лошаденку, а подрядчик взял да поденную плату так сбавил, что почти ничего не получаешь! Видишь, все молодые, крепкие рабочие ушли, остались только старые — им некуда податься, коли не хотят умереть голодной смертью.

Вдруг старик замолчал.

— Вон надзор идет, — прошептал он. — Лучше уходи-ка, а то меня и рассчитать могут. Пойди к нам в дом, моя жена угостит тебя чашкой овсяного кофе; я отпрашиваться не смею. — Он снова наклонился над канавой и принялся за работу.

Месяца через полтора к Нильсу Фискеру пришел какой-то человек и сообщил, что Сэрен Йепсен болен и очень хотел бы с ним поговорить. Когда Нильс приехал, старый ветеран метался в бреду: ему казалось, что он бьется с пруссаками и те его теснят; его исхудавшее тело пылало в жару. Вдруг он устремил свой взгляд на Нильса Фискера.

— Все-таки приехал, — простонал он и благодарно протянул руку. — Это с твоей стороны очень хорошо. Видно, чорт меня раздери, придется мне отправиться на тот свет. — Он закрыл глаза, но руки Нильса не выпускал; из горла и груди вырывались хрипы, крупное адамово яблоко ходило ходуном, дышал он прерывисто. Слышно было, как за стеной жужжит прялка Малене; она попросила соседку ходить за мужем, чтобы это не мешало ее работе.

— Должно быть, воспаление легких, — сказал Нильс Фискер топотом соседке. — Нельзя ли запрячь лошадь и поехать за доктором?

В эту минуту Сэрен Йепсен открыл глаза.

— Можешь не беспокоиться, — сказал он, — мое дело кончено. Я умру завтра на заре. Но если ты хочешь сделать мне одолжение, побудь со мной, — мне последнюю ночь не хотелось бы оставаться одному.

Речь его была то совершенно здравой, то им снова овладевали бредовые видения.

— Но я же выполнил свой долг! — стонал он. Нильс Фискер устроился на ночь в плетеном кресле, придвинул его вплотную к стене, чтобы опереться об нее головой, и решил не зажигать свет: от света больной становился беспокойнее. Нильс слышал, как за стеною укладывалась в постель Малене; она даже не пришла проведать мужа. Вот уж поистине равнодушная женщина!

Нильс сидел в темноте, прислушиваясь к дыханью больного, время от времени повертывая ему набок голову, чтобы его не душила мокрота, и отдавался тому странному двойственному чувству, которое овладевает здоровым человеком, когда он находится в одной комнате со смертью. Ему не было ни страшно, ни жутко; он мог бы так же сидеть у колыбели. Незаметно для себя, он тоже забылся, а когда на рассвете открыл глаза, Сэрен был мертв.

И хорошо, что старик перестал мучиться! Нильс придал телу старого батрака спокойное положение и закрыл ему глаза, потом разбудил соседку и сообщил о свершившемся. Проститься с Малене он не мог заставить себя и при первом солнечном луче зашагал по пустоши, направляясь домой.

Внизу, на торфяном болоте, работа уже началась, и Нильс Фискер невольно вспомнил слова, которыми обмолвился Сэрен Йепсен, когда Нильс в последний раз был у него, и которые теперь повторила соседка: «Здесь, на пустоши, война пожирает нас, маленьких людей!»

Да, и с какой жадностью пожирала! Но в этом и заключалась ее задача. Точно раковая опухоль, точно чахотка, война пожирала, разрушала, губила! Далеко простерла она свою костлявую руку, до самой ютландской степи, чтобы схватить изможденное тело Сэрена Йепсена. Но у нее и так было много пищи! По статистическим данным, она пожирала ежедневно десять тысяч молодых, сильных мужчин. И коней в стране почти не осталось — косяками в тысячу голов гнали их на юг, чтобы там с помощью пуль и гранат превратить в фарш. Старые, изработавшиеся коняги, которых раньше хозяева кормили из милости, давно уже стали цениться на вес золота, — теперь и молодняк пошел туда же, и по бешеным ценам.

«Мясорубка, которой люди приносят в жертву свое тело — в дар безумию», — так отозвался о войне пастор Вро, охваченный отчаянием. Безумие, да! Люди или разум потеряли, или это было дьявольским наваждением? Говорят — «война», но ведь война — это прежде всего люди! Или Европа одряхлела и ее нужно уничтожить? Или война — это извращенное сладострастие старика, который хочет все утащить с собою в бездну, чувствуя приближение своей гибели? Правда, за последние десятилетия Европа дала немного, почти все встававшие перед ней задачи она, как слишком трудные, оставила нерешенными. Зато теперь она действовала! Единомыслие, которое никак не проявлялось, когда предстояло что-либо строить, было теперь налицо и прямо-таки в пугающих размерах: при виде смерти и разрушения человечество старого мира, расщепленное на отдельные особи, снова осознало себя как единство. Удивительно, до ужаса удивительно, как они вцеплялись друг в друга, эти так называемые враги, отвечали атакой на атаку, изобретением на изобретение и выполняли разрушительные процессы с точностью механизма! То/ что возводилось веками, было разгромлено в какие-нибудь три года.

Истощение продолжалось. Война пожирала плоды, когда они еще были в завязи. Как в Германии она, согласно сообщениям, хватала мальчиков со школьной скамьи, так ока хватала здесь животных, которые еще не успели вырасти, хлеба на полях, которые еще не созрели, — она захватывала все. И не только ландшафт, само бытие стало опустошенным. Все зримое и все незримое исчезало в этом ненасытном чреве. Чудовище с его неутолимым, жгучим голодом пожирало радость жизни, убивало людские чувства и опустошало души, оставляя им одну ненасытную жадность. Даже бедность была на некоторое время проглочена войной — пошла, так сказать, впридачу ко всему прочему. Но это произошло в вихре наступления. Теперь война снова выблевала ее — единственное, чего она пока не смогла переварить. И не только здесь, на торфяном болоте, маленькие люди были опять поставлены на место; повсюду начал снова водворяться «порядок», должное соотношение между «верхами» и «низами». Война стала буднями — и поэтому принялась отчасти пожирать самое себя!