Мартин Нексе - В железном веке

В душах все угасло. В стране было невозможно вызвать к жизни какое-нибудь чувство «за» или «против» войны; даже враждующие партии давно перестали что-либо отстаивать, — казалось, они только все глубже вгрызаются друг в друга, точно волки, которых уже нельзя удержать. Европа напоминала прокаженного старца, который нарочно расчесывает свои гнойные язвы. Чудовищная мясорубка продолжала перемалывать мясо и кости с ужасающей точностью, но через нее уже не проскальзывало ни одно человеческое чувство — может быть оттого, что их уже не существовало. И все меньше золота перепадало людям, которые не были дельцами. Поток золота, которое до сих пор не пахло ни кровью, ни любовью к ближнему, вообще оскудел. Даже самая одряхлевшая кошка все-таки падает на лапы, и, казалось, старый мир, даже во время битвы не на жизнь, а на смерть, знает, как вернуть в свое русло тот золотой поток, которому он больше всего был обязан жизнью.

У Нильса Фискера был свой взгляд на войну и ее причины. Он считал ее совершенно естественным результатом либерализма, неизбежным и последним аргументом в свободной игре сил. Отец был прав: в эпоху, которая хвасталась тем, что провозгласила своим лозунгом древнее изречение «один против всех, все против одного», ответом на этот лозунг могла быть только мировая война.

Если б она действительно оказалась последним аргументом старого общества! Нильс Фискер искренне желал этого и не сомневался, что так оно и будет. Раз уж настали такие «сумерки богов», возврата к старым идеям и методам не может быть. Старое должно было само подрубить свои корни, должны быть созданы новое небо и новая земля. Весь вопрос в том, сколько людей ради этого обречено погибнуть. Заражена ли распадом вся Европа, в том числе и низший класс, или именно на его основе должен быть построен новый мир? Кончилась ли культурная миссия Запада? И правы ли те, кто утверждает, что новая эпоха родится на Востоке, где в людях заложено стремление к солидарности? В конечном счете это имело второстепенное значение, только бы человеческое начало в человеке осталось невредимым. Не цвет кожи имел значение для Нильса Фискера, а само человеческое сердце.

Он вернулся домой под вечер. Петра сидела с рукодельем у садовой калитки и ждала его. Казалось, она уже давно сидит так и ждет. Ах, какой маленькой и одинокой она могла выглядеть — прямо покинутый птенчик! И Нильс взял ее на руки и донес до самой Хижины на Бугорке.

— У меня есть для тебя сюрприз, — сказала Петра и дала ему письмо, на котором был штемпель издательства; она ждала, переминаясь с ноги на ногу, пока он вскрыл письмо и пробежал его глазами.

— Я уже чую, они хотят получить твой роман, — сказала она.

Нильс сердито бросил письмо на стол.

— Еще бы не хотят! Но у них нет бумаги и они просят меня подождать с изданием, пока не кончится война. Ну вот, роман принят... Хочешь, пойдем вниз, к старикам? Нужно сказать отцу, что Сэрен Йепсен умер.

— Знаешь, вчера здесь был Андерс Нэррегор, хотел повидать тебя. Вот исхудал! Он рассказывал, что на его место хотят выдвинуть кандидатуру Йенса. Он, видимо, собирался говорить с тобой о политике, — рассказывала Петра, когда они спускались.

— Ну, тогда он наверняка еще раз придет! — заметил Нильс смеясь. — Видно, хочет все-таки выставить свою кандидатуру. Ну и пусть их передерутся, тогда мандат получим мы!

— А жалко его, — заметила Петра. Нильс пожал плечами.

Старик Эббе был печален, война разоряла и его. Весть о смерти Сэрена Йепсена потрясла старика.

— Редкий был человек, — прошептал он. — Мне очень хотелось бы проводить его в последний путь, если ты поедешь со мной, Нильс. В городе мы раздобудем какой-нибудь экипаж...

В Хутор на Ключах ни отец, ни сын не хотели обращаться.

— И пастору стало хуже, — сказал старик Эббе. — Да, самым лучшим людям уже не под силу выносить ужас, который происходит во всем мире, а мерзавцы чувствуют себя как рыба в воде!

Оба умолкли, и каждый понимал, о ком сейчас вспомнилось с особой горечью в сердце.

Узкая и обычно мало наезженная дорога между Хутором на Ключах и «Тихим уголком» теперь совсем заросла травой. Ни старик Эббе, ни жена Нильса, ни сам Нильс на хуторе больше не появлялись, они даже упоминали о нем с неохотой. Редко стала бывать в «Тихом уголке» и Мария. На Бугорок она не заглядывала, но если у нее бывало дело в деревне, то стариков все же навещала: было как-то стыдно не зайти. Однако она вечно спешила, а удерживать ее никто не удерживал. Точно у нее вдруг из памяти вылетело все, что когда-то связывало ее с родными. С другой стороны, конечно, хорошо, что она от мужа не отступается, делит с ним и радость и горе.

Нужно сказать к ее чести, она старалась итти в ногу с веком. Когда купили автомобиль, она окончила в Фьордбю курсы для шоферов и теперь часто сама водила машину, но езда по улицам все-таки смущала ее. Чаще всего ее видели вместе с этим ученым немцем, который приехал по случаю основания акционерного общества и пока, должно быть, не помышлял об отъезде. Ему следовало получить за передачу патента весьма солидную сумму, поэтому Йенсу Ворупу пришлось много возиться с организацией акционерного общества. Конъюнктура несколько ухудшилась, и он немало поездил, прежде чем все утряслось. В Эстер-Вестере и в окрестностях оказалось слишком мало смелых людей, готовых рискнуть. Подходящим человеком был бы, конечно, Ханс Нильсен, но он еще весной вместе со своей консервной фабрикой перекочевал в столицу.

Когда дело начало разрастаться, ему здесь стало тесно, а может быть, сыграло роль и желание убраться подальше, от своего прошлого. Ходили слухи, что его прочат в Центральное управление по экспорту продовольствия в Германию: правительство предполагало создать такое общество. А уж по этой части он знаток, ничего не скажешь!

Но, наконец, все устроилось. Йенс Воруп вернулся домой с двадцатью пятью тысячами в кармане — первой пор-цией из тех ста тысяч крон, которые предстояло отдать за патент. Доктор Ланге написал расписку в получении первой суммы и мог теперь уехать. Хорошо, что можно было, наконец, выпроводить его отсюда. Если даже и не ревнуешь, то все же не очень приятно иметь у себя в доме постороннего мужчину, который катается с твоей собственной женой, а сам ты вынужден разъезжать по делам. К тому же у доктора была этакая особая манера обращаться с женщинами, которая Йенсу Ворупу совсем не нравилась. Он называл Марию «сударыня» и прикладывался к ручке, а Мария, по глупости, и растаяла. Но хуже всего было то, что он вбил ей в голову невесть какие бредни. Гость упорно называл их хутор поместьем и однажды сказал Йенсу Ворупу:

— Почему вы не держите верховых лошадей? Ваша жена была бы в седле очень эффектна.