Эдвард Торп - Человек на все рынки: из Лас-Вегаса на Уолл-стрит. Как я обыграл дилера и рынок

Одно из проявлений несправедливости по отношению к студентам состояло в том, что ни один парикмахер этого района не соглашался стричь наших чернокожих друзей. Курс истории Гражданской войны на старших курсах УКЛА читал пожилой профессор, утверждавший, что рабовладельческое общество Южных штатов было счастливой системой всеобщего благосостояния, заботившейся об обездоленных чернокожих. Мы с Вивиан раздали сотни экземпляров листовки, изобличающей такое, по нашему мнению, отвратительное искажение истории. Разъяренный профессор посвятил защите своих взглядов целую лекцию, в которой он обличал трусливо скрывающих свои имена авторов листовки. Однако ее авторы не видели смысла в саморазоблачении, которое могло кончиться отчислением из университета.

По вечерам, работая над газетой, мы с Вивиан разговаривали обо всем на свете и выяснили, как много у нас было общего. Мы оба первыми в своих семьях должны были получить высшее образование. Общим для нас было и стремление к справедливости и честности. В ее случае оно отчасти было связано с тем, что ее родители были иммигрантами из венгерских евреев; они сами и их родственники столетиями подвергались гонениям в Европе. Во время Второй мировой войны многие из ее родственников погибли в концлагерях, а в Америке ее семья продолжала сталкиваться с антисемитизмом. Но справедливость была очень важна и для самой Вивиан. Она была старшей из трех детей; ее сестра родилась через год с небольшим после нее, а брат – еще через два года. Сестра всегда агрессивно настаивала на своем и получала все что могла – как казалось Вивиан, гораздо больше, чем ей причиталось по справедливости. Их мать, отчасти из нежелания ввязываться в споры с сестрой, а отчасти из восхищения ее целеустремленностью, всегда уговаривала Вивиан, что она, как старшая сестра, должна уступать. Это тоже внесло свой вклад в ее глубокую убежденность в том, что каждый заслуживает равных возможностей, которую разделял и я.

Осторожное и придирчивое отношение Вивиан к молодым людям, с которыми она встречалась, выводило из себя ее мать и сестру, стремившихся выдать ее замуж. Как-то вечером, когда я зашел за нею, чтобы пойти работать над газетой, они отвели ее в сторону и спросили: «А этот чем тебе не подходит?» Она, кажется, ответила: «Слишком молод» – и была права. Когда мы познакомились, мне было всего восемнадцать, а ей – почти двадцать один. Она выглядела гораздо взрослее своего возраста, а я – наоборот, и ни один из нас не видел в другом кандидата на романтические отношения. Вивиан занималась литературой, и я, хотя изучал физику, выбрал некоторые из предметов ее программы в качестве факультативов. Мы стали близкими друзьями. В следующие несколько лет у нас обоих были романы с другими людьми, а я постепенно взрослел.

В университете повсюду были красивые студентки, и для меня открылся целый мир привлекательных женщин. После того как я провел почти год, встречаясь с множеством разных девушек, я как-то раз попал на вечеринку, на которой мое внимание привлекла потрясающая красотка, стоявшая в другом конце комнаты. Александра – назовем ее так, – высокая брюнетка с фигурой фотомодели, была классической красавицей с высокими скулами и большими карими глазами; ее лицо было обрамлено волосами, подстриженными под Клеопатру. Мы сразу понравились друг другу и стали постоянной парой на следующие два года. Она изучала театральное искусство и однажды в одном из спектаклей, в которых она участвовала, устроила меня играть роль с одной-единственной репликой. Большую часть пьесы я стоял по стойке «смирно» в костюме римского легионера и думал, что театральная жизнь мне не подходит.

Моя научная карьера чуть было не закончилась на третьем курсе. Я часто возвращался со свиданий с Александрой только к двум часам ночи и подолгу работал, чтобы заработать себе на жизнь. Поэтому я часто бывал усталым и раздражительным, особенно к восьми утра, когда начинались лекции по физике.

Наш преподаватель, хотя и был сыном знаменитого физика, сам был посредственностью. Поскольку он не был уверен в себе и боялся вопросов, которые могли задавать ему студенты, он просто переписывал свои лекции с карточек на доску, повернувшись спиной к аудитории, чтобы исключить всякое общение с нею. Мы копировали информацию в свои тетради. Он работал по этой методике долгие годы, и содержание его курса редко менялось. Мне такая система казалась глупой. Разве нельзя было просто раздавать конспекты лекций, чтобы мы могли прочитать их заранее и приходить на лекции со своими вопросами? Разумеется, он просто боялся, что кто-то задаст ему вопрос, на который у него не найдется ответа.

Мне было скучно, и я стал читать на лекциях Daily Bruin, ежедневную студенческую газету УКЛА. Тем самым я задел его чувство собственного достоинства, а этого, как я понял впоследствии, ни в коем случае нельзя делать в отношениях с людьми, если вы не хотите завести себе врагов на всю жизнь. Мое поведение задело его настолько, что он время от времени прерывал свое переписывание и, когда ему казалось, что я совершенно поглощен своим чтением, внезапно задавал мне вопросы. Я давал правильный ответ и возвращался к своей газете.

Однажды утром наступила развязка. Накануне я поздно вернулся со свидания с Александрой и провел всю ночь до утра за несложной, но объемной домашней работой, которую надо было сдать к началу учебного дня. Я сбежал вниз по ступенькам аудитории, чтобы сдать свою работу, и как раз, когда я протянул ее преподавателю, часы начали бить восемь. Он взглянул на меня и сказал: «Не-а». Я швырнул работу на стол и крикнул: «Что значит “не-а”?» После этого, прямо на глазах у ошарашенных студентов, я сказал ему все, что я думаю о его преподавании. Я сел на свое место, все успокоились, и лекция пошла как обычно. Задним числом я понимаю, что меня всегда раздражали те, кого я считал мелочными, негибкими посредственностями. Впоследствии я понял, что вступать с ними в прямое столкновение глупо. Позже я научился по возможности избегать их или, если это было невозможно, справляться с ними хитростью.

Через неделю меня вызвали к декану. Он сказал мне, что администрация рассматривает несколько вариантов наказания за мое неуважительное поведение, в том числе и отчисление из университета. Это привело бы не только к окончанию моей научной карьеры, но и, поскольку дело происходило в 1951 году, во время войны в Корее, к отмене моей призывной категории 1S, которая давала студентам отсрочку от призыва. Если бы меня отчислили, я получил бы категорию 1А – первую в очереди на призыв. С нею я почти неизбежно оказался бы в армии всего через несколько недель. Надо сказать, что к призывной комиссии, ближайшей к УКЛА, в основном были приписаны студенты с отсрочками по категории 1S. Те немногие, у кого была категория 1А, призывались раньше прочих и уже ушли в армию. Теперь на войну отправлялись и студенты с категорией 1S. Каждую неделю я недосчитывался еще нескольких своих однокурсников. К счастью, я был приписан к призывной комиссии по месту жительства отца, в той части Лос-Анджелеса, в которой было много призывников категории 1А и очень мало студентов. Поэтому, имея категорию 1S, я должен был быть призван в числе самых последних. Все это означало, что категория 1S должна была позволить мне продолжать учебу, пока я числился студентом УКЛА.