Александр Дюма - Большой кулинарный словарь

Регентство было во Франции прелестной эпохой: в течение 7 или 8 лет люди жили, чтобы пить, есть, любить. Затем, однажды вечером, когда регент вел приятную беседу с мадам де Фаларис, — «своим вороненком», как он ее называл, — голова его вдруг стала тяжелой, и он склонил ее на плечо своей прекрасной куртизанки, произнося:

Регент не ответил. Он уже был там!

После смерти регента его место занял принц: это был некрасивый одноглазый человек, принадлежавший к захудалой ветви дома Конде. Он получил от природы такое количество добродетелей, которое не позволяет принцам быть повешенными не потому, что они честные люди, а потому, что они принцы.

Он и его любовница, дочь откупщика налогов Пленёфа, истратили примерно год на то, чтобы проесть остававшиеся в сундуках Франции деньги. После этого, за неимением денег, они принялись проедать и саму Францию.

Так что времена регентства принца Конде ели много, но неважно.

Один умный человек, врач-гомеопат, говорил мне однажды, что в изменениях пищи отдельных народов можно найти различные стадии, имеющие отношение к медицине.

Так, при Людовике XIV, в эпоху, когда во Франции ели не очень жирную пищу, когда кофе еще не вошел в обиход, чай не был в моде, а шоколад только что изобрели, люди полнели, и любая болезнь, как говорят врачи, происходила «от жидкостей организма».

Тогда и появилась медицина доктора Фагона.

Можно и не говорить, что Фагон Людовика XIV и Пургон Мольера — это одно и то же лицо: кровопускание, слабительное, клистир — clysterium donare.

Людовик XIV прочищал свой желудок дважды в месяц, очищая при этом одновременно и голову. Это приводило его в столь хорошее расположение духа, что просители ждали его со своими прошениями каждого 15-го и 30-го числа, прямо у выхода из клозета.

Медицина такого типа просуществовала с переменным успехом около ста лет.

Затем пришел гений, оказавшийся одновременно славой и несчастьем Франции, — Наполеон I.

Когда он пал, по всему пространству Франции разбрелись пятьдесят тысяч офицеров, не имевших иного будущего, чем заговоры. Кровь их сжигала ненависть, и занимались они свержением правительства, попивая кофе, водку и пунш.

Тогда появился Бруссе, гениальный человек, утверждавший, подобно Фагону: все дело в «жидкостях организма» — будем прочищать желудки. Все дело в крови — будем делать кровопускания.

И он пускал кровь, и на протяжении большого периода при кровопусканиях из заговорщиков вытекала кровь, сгоравшая от ненависти, пунша и кофе. Для кровопусканий использовали не только ланцет, но и кинжал, и топор палача.

Эпоха Людовика XVIII, со своей Тайной палатой, была почти периодом террора. Только его назвали белым террором. Затем наступило кратковременное правление Карла X и Революция 1830 г. Республика поднималась вверх, как колосья в апреле.

Но лучшие умы обратились к спекуляции. И среди последних учеников Гастера, с каждым днем становившихся все более дисциплинированными и ходивших в обеденные залы министров, родились адепты Биржи, у которых на смену ужасам заговоров появились волнения по поводу взлетов и падений биржевых курсов.

Те, кто проигрывал (а их всегда бывает больше, чем выигрывающих), возвращались домой, нервно вздрагивая, и дрожь эта была у них в глазах, на челе и во рту. Их жены и дочери, непрерывно видя перед собой озабоченных и страдающих мужчин, судорожно зевали, вплоть до вывиха челюстей.

У них спрашивали: «Что с вами?» — а бедные женщины, не осмеливаясь признаться, что отец или муж наводят на них сон, отвечали: «У меня нервы».

В этот момент в столь наэлектризованном обществе появился немецкий врач-гомеопат Ханеман. Если Фагон говорил: «Все дело в жидкостях, прочистим желудки», Бруссе утверждал: «Все дело в крови, устроим кровопускание», то Ханеман сказал: «Все дело в нервах, будем их успокаивать». И гомеопатия сделала первые шаги в своей медленной, спокойной и невидимой карьере, которая ей была предназначена.

Мы пришли в мир одновременно с нею и имели честь стать ее современниками. Мы были современниками, поставленными в довольно затруднительное положение в смысле наших политических пристрастий. Мы не могли быть приверженцами Наполеона, поскольку он дважды пал с трона под проклятья наших матерей. Мы не могли быть и сторонниками Бурбонов, потому что Людовик XVIII умер с репутацией бессердечного человека, никогда не умевшего прощать, а Карл X был изгнан как король ленивый и глупый. Мы не очень хорошо были знакомы с историей Франции, но тем не менее знали, что глупые и ленивые короли встречались с самого ее начала.

Нам только что предложили нового, который должен был стать образцовым королем, поскольку создавался всем, что было самого богатого и самого умного во Франции. Мы еще не могли стать его фанатичными сторонниками, поскольку он пока не представил никаких доказательств своей исключительности.

Поэтому нам оставалось любить две вещи: свободу и искусство.

Мы бросились в эту новую религию, которая привлекала нас двумя неизвестными доселе словами.

Искусства почти не было, а свободы не было вовсе.

Мы чувствовали разумность родины, находившейся под угрозой: как и в 1792 г., происходила добровольная вербовка.

Никто из этих новых солдат искусства и свободы не был богат; некоторые занимали места с жалованьем в 1000–1500 франков.

Сотня луидоров была пределом мечтаний, на что и самые честолюбивые не смели надеяться. Мое самое высокое жалованье возросло и достигало, на момент моего ухода в отставку 8 августа 1830 г., 166 франков 66 сантимов в месяц.

Сколько вы зарабатываете, друг мой? Вы тоже навряд ли очень богаты.

Есть ли способ думать о гастрономии, имея 4 или 5 франков на день? Нет! Надо было думать о более неотложном, прежде чем думать о еде, следовало подумать о том, чтобы выжить.

Так каждый из нас оказался в положении человека, заснувшего на неизвестной равнине.

На рассвете он просыпается, окруженный туманом, который постепенно рассеивается, давая каждому разглядеть дорогу, по которой ему предстоит идти.

Год спустя стали говорить: