В.В. Розанов. Семейный вопрос в России. Том II

То, что зовут пошлым именем "адюльтера", и было создано тем, кто, "опустив в воду руку", - сотворил самое его понятие. Кто первый сказал, что "можно женщины касаться законно и внезаконно", тот и сотворил психологию, способ, метод, скверну и подлость фривольности к женщине. Вы входите в церковь, где все - образа. И вы всем им молитесь с равно благочестивым чувством. Но некто хитрый научает вас: "Из этих образов некоторые есть неосвященные" - и указывает на те-то и те-то. Получилась разница, и вы к некоторым образам научаетесь относиться, как к крашеным доскам. Сущность отношения вашего к образу нарушена, к образу вообще; и ведь придет миг, настанет в истории, что к некоторым и священным образам вы отнесетесь не благочестиво. Молитвенное настроение в вас станет вызывать не его пластика, не его сюжет, а несколько отвлеченное соображение, что он был "освящен". Так, на основании подобного же разделения, и началось вообще недостойное отношение к женщинам. Возьму еще иллюстрацию, ибо предмет необыкновенно важен: вы входите в магазин с изящным фарфором. Любуетесь, боитесь до чего-нибудь дотронуться. Но вам объясняют, что тут есть брак и подделка, цена в 10 копеек и даже вовсе без цены.

Серьезность вашего настроения сейчас падает, вы свободно ведете себя в магазине, небрежно берете вещи и небрежно их ставите назад. Я думаю, моя мысль понятна и убедительна: кто создал, сотворил идею, что можно, что есть способ касаться женщины неосторожно и внебрачно, тот и сотворил действительно неосторожное к ней касание. Фарфоровая посуда разбилась; "иконопочитание" кончилось.

Но храм оставленный - все храм.

Кумир поверженный - все бог.

Исцелить человечество от разврата - великая проблема. И ее исполнение - в объявлении, что нет незаконных касаний; что, как касание произошло, с кем бы то ни было, как бы то ни было, оно по золотой тяжеловесности своего металла есть уже полнота обязанностей, прав, забот, любви, воспитания детей, полного супружества. Всякий образ человека есть образ человека, и всякий образ супружества есть образ супружества: создайте это понятие, утвердите - моментально исчезнет самая психология легких касаний. А в психологии-то и дело. А в психологии-то и начало. Пока в уме моем не искоренена мысль: "Я могу и соблазнить" - и закон говорит, что "это точно есть", что это - "возможно", что это - "вне его, закона", до тех пор я буду вне закона соблазнять. Есть дупеля - есть охота; есть удовольствие -всегда найдется ищущий его. Но есть только долг: а теперь попробуйте поохотиться! Таким образом, кто не начал бы идею незаконности любви, навечно сохранил бы целомудрие человечества. И кто первый сказал: "Она (или он) любит незаконно" - первый тот и развратил человечество.

- Да, этот образ не освящен; плюю на него и ухожу к другому.

Вот начало разврата в истории.

Может быть, здесь мы впервые подходим к разгадке предостережения - "не уклоняться в различение добра и зла", полученного невинным человеком в Раю Неведения и Сладости. К чему бы оно? Непостижимо!! Ведь сейчас все добро мы полагаем именно в различении добра от зла, "чтобы удержаться от зла". Напрасное усилие - удержаться уже не можем! Бог страшился, чтобы человек что-нибудь не нарек "злом" (худым, плохим) и к этому не почувствовал неуважение, а с ним и не впал в грубость, жестокость! Вот - грех!! Это - потеря благоговения к вещам! Как что-нибудь человек увидел ниже себя, между собою и им увидал дифференцию ("неосвященный образ", "посуда брак", "любовница") - мир потерял для него сладость, а он в мире - достоинство. Стены пали; Эдем пропал; горький Адам оплакал себя на горькой земле*.

______________________

* Объяснение термина, что "в Адаме согрешила земля": вкус горький - и вещи стали горьки: соотносительны оба; и через изменение одного соотносящегося изменилось и другое. В. Р-в.

______________________

В замечательном романе Толстого "Воскресенье", как-то недосказанном, есть эта мысль: нельзя соблазнить девушку - не став тотчас же в полноте долга и прав полным ее супругом, не почувствовав глубочайшей, и мистической, и вечно неразрываемой, родной с нею связи. Но Толстой все тут построил на филантропии, на "сердобольности", - и тут-то и провалился в ничтожество финала повести, в протухлые потуги Нехлюдова. Тут - глубже, тут - тайна. "Она пошла в Сибирь, и я за ней, потому что она мне родная ". Представим, что вы "благоприобрели" имущество другого, и тот, дойдя до нищеты и проступков, пошел в Сибирь же: вы или Нехлюдов все-таки не пошел бы за ним. Не та психология. "Нет соблазнения - есть только супружество! Нет случайного - есть только вечное! Нет падений - есть только правда!" Вот новое, чего не договорил Толстой, но что явно брезжило в гении его при писании этого романа. Это путь исцеления, это путь великих приобретений такой взгляд. Вернемся к нашей узкой теме и маленькому спору с г. Серым, приуроченному к казусу с г. Бобровым. Зашикавшие ему стояли на этой же новой точке зрения: нет отношения к женщине иначе, как с вытекающими из этих отношений обязанностями, и опять же - нет соблазнений, а есть только начало супружества. Это - безотчетно, но это носится в воздухе, и на это я указал как на новое и, может быть, специально русское чувство брака. Не забуду воспоминания, много лет назад напечатанного кем-то о покойном хирурге Пирогове. Он жил у себя в имении, и вот неподалеку от него один купец выгнал из своего дома дочь-девушку, разрешившуюся от бремени. Купец захворал и пришел к Пирогову. Что же сделал светило медицины, которому какое бы дело до домашней истории купца? - "Тебе, братец, надо сделать операцию, и я сделаю, и даже бесплатно: однако прости дочь и верни ее, и с ребенком, в свой дом. Тогда приходи с болезнью, а без этого и за деньги не сделаю операции". Вот новый взгляд, не правда ли, русский взгляд? Нельзя представить себе так рассуждающим француза или англичанина: но Пирогов, Толстой, студенты в Астрахани сказали: "Мы так понимаем и так чувствуем".

Г. Серый говорит, указывая на крайнюю горесть, наступающую для любящих вне венчания, когда у них рождается ребенок: "Один и тот же акт - величайший из актов природы (а Бога? разве возможно рождение без произволения Божия?) - в одном случае украшает и радует родителей, в другом - марает и наполняет скорбью; в одном - скрепляет любовь, а в другом - надламывает ее; в одном - возвышает душу, а в другом - давит на нее. Кто же будет спорить, что в надломе этой тени или, вернее, сияния, приносимого с собой в мир ребенком, в этом диком, абсурдном делении детей на законных и незаконных - никакой роли не играла природа (и Бог)?! Кто усомнится, что только один эгоистично злой инстинкт человека все здесь напутал?! Принято считать два фактора стоящими поперек признания законности всякого рождения: церковь и стыд. А я думаю, что тут - заблуждение. Не церковь и не стыд раздвоили это сияние новой жизни, обратив его в мрачную темь. Оба эти фактора пошли лишь в помощь себялюбивому расчету людскому. Стыд, о котором столько справедливого сказал г. Розанов, - этот ужасный, вселенную наполняющий смрадом лжи, обманов, компромиссов, позорных ухищрений и даже преступлений, стыд материнства вне закона - есть лишь то свойство человеческой натуры, которая направляет людей плыть по течению жизни, а не против течения ее..."