Журнальный зал | Нева, 2010 N8 | Наталья ГАЛКИНА. Табернакль.

— А под какую именно музыку? — поинтересовалась я.

— Да откуда я знаю? — пожала плечами Женя.

— Нет, надо же! А впоследствии при звуках этого музона им не кажется, что их режут?

— Я так понял, — подал реплику со двора появившийся в окне Мирович, — больной должен быть в наушниках и под наркозом. Не уверен, что хирург, ассистенты и сестры непременно обязаны наслаждаться гармоническими октавами.

— Да, да! Ваша правда! — воскликнул Орлов. — Доктор увлечется, отвлечется, не то оттяпает и не туда пришьет.

— Музыка разве свой ритм не навязывает? — спросила я. —Раз-два-три, раз-два-три, под музыку хорошо на швейной машинке строчить.

— Ну, почему? — в окне рядом с Мировичем появился курящий Болотов. — Ногу пилить спроста. Да выключите вы радио! Сил нет слушать! Небось наш Главный Канализатор оперирует.

— Кто? — спросил Орлов?

Директора называли Главным Канализатором, он придумал операцию с проделыванием канала в одной из мышц плеча или надплечья, то было его открытие, новая методика, в канал встраивался датчик для управления биомеханическим протезом.

— Личное изобретение.

— А в результате?..

— В результате? — Болотов со злостью швырнул неповинную сигарету в невинную альпийскую горку, заложенную по указанию директора и незавершенную нерадивыми сотрудниками. — Послеоперационные осложнения, грязь, попадающая в канал при эксплуатации протеза, ну и так далее. Женя, ты помнишь Эллу? девчонку из Нежина без двух рук? Он ей и там, и там каналы провертел, потом она опять пришла, рыдала, я оперировал, пластику делал, вы протезы переделывали. Сама ведь, дурочка, согласилась на эксперимент, бумагу подписала.

— Я ее спрашивала, — сказала Женя, — зачем подписывала. Ее директор уговорил, сказал: “Мы тебе самоновейшие, легчайшие в управлении протезы сделаем, будешь с двумя руками, тебя тотчас замуж возьмут, вон ты какая хорошенькая”. Сколько ей было? то ли девятнадцать, то ли двадцать. Носом хлюпала и приговаривала: “Я, сказал он, замуж выйду…”

— Она-то хоть совершеннолетняя, могла не согласиться. А этих, интернатных малолеток, кто спрашивает? Не у всех опекуны есть, большинство отказные, назначит на операцию — и привет. Особенно опасны назначения на понедельник, после выходных. В полете, так сказать, вдохновения. Мы иногда сложных детей в последний перед понедельником обход прячем, как бы чего не вышло.

— Так вот почему вы с Мировичем и двумя детишками в бойлерной прятались! — воскликнули мы с Орловым дуэтом.

— Главное, — заметил Мирович задумчиво, — дотянуть до какой-нибудь выставки или конференции, лучше зарубежной, но и московская годится: пока он там науку двигает, мы тут без него быстренько прооперируем самых ненадежных, потом не переделаешь, вот всем и хорошо.

— Он тебя, Болотов, за то и не любит, — сказала Женя, — за мелкие интриги.

— Он меня за то не любит, что я — хирург, а он — Главный Канализатор.

Музыка замолкла, местная трансляция вырубилась, голос диктора государственного радио безапелляционно промолвил:

— В Ленинграде восемь градусов тепла, идет дождь.

Солнце по-прежнему заливало листву, волосы Жереховой отливали золотом, врачи в белых халатах щурились в окне.

— Диктор, директор… — сказал Мирович. — Ну, с погодкой вас.

Открытое окно во двор было существенной деталью нашей декорации.

Поликарпов и Орлов, заядлые рыбаки, обсуждавшие проблемы клева, делившиеся соображениями о мормышках, а также самими, ноу-хау, мормышками, в одну из пятниц перед рыбалкой решили поделиться прикормом с наживкою, для чего притащили на работу три банки: черви, мотыль, опарыши. Оставшись в мастерской одни, они начали с дележки опарышей, избрав для этой цели единственный идеально чистый стол Евгении Петровны. Впопыхах банку не на две мелких рассыпали, а на стол перевернули. Опарыши стали расползаться с неожиданной скоростью. Рыболовы пришли в ужас, Женя была аккуратистка невероятная, наживка, расползаясь, норовила спикировать в полуоткрытый ящик, забраться в корешки папок и книг, упасть на пол. Войдя, Жерехова застала запыхавшихся, красных как раки сотрудников со шваброй и тряпками.

— Чем это вы заняты?

—Вот… прибираемся… — отвечал Поликарпов.

—Вы прибирайтесь, пожалуйста, не возле моего, а на своих рабочих местах, у вас там скоро змеи заведутся.

—Мы пойдем покурим, — сказал Орлов.

Они курили у окна во дворе, Евгения читала, тут вошел Лещенко, в задумчивости остановился на пороге. Взгляд его упал на стоящие на его столе незнакомые три банки, он было двинулся к ним не без любопытства, но тут из окна вскочил в комнату Николаша, схватил банки, выскочил в окно, где с хохотом потрусили они с Германом в кусты за лакокраску.

Северьянович с Жереховой переглянулись, он пожал плечами, руками развел, она сказала:

— Как с ума посходили. Что они курят? Что мерзкие изготовители с подозрительными торговцами в поганую их махорку кладут? Белену? Анашу?

Глава четырнадцатая

Уток и Тимтирим. — Всеобъемлющее слово “трамвай”. — “Кумашка яшка”. — Отрезанные головы как навязчивая идея. — Почерк, которым была написана сгоревшая рукопись.

Пожалуй, двух героев осенних пришествий дети любили особо; нет, конечно, Арабов и Берберов приводили их в восторг, вызывая взрывы веселья (не вполне понятного), особым светом ожидания елки окрашивались вечера, по которым бродили Шоро и Назарик, к святому Марею присматривались, прислушивались, стихали, он напоминал всем Деда Мороза, хотя вовсе на него не походил. Но ждали всегда именно Тимтирима с Утком.

— В первый раз Тимтирим вошел в окно.

— Он всегда входил в окно.

— Не ври, в первый снег в дверь.

Тимтирим вошел в окно из сада и привел за ручку Утка. “За ручку” не означало, что у Утка руки есть, скорее то были лапы (или ласты), — но способ приведения.

Относительно того, каков был Уток, бытовали различные точки зрения. Иные считали его похожим на утконоса, иные на сурка. Некоторые почитали его за бобрового человечка. “Он немножко тотем”, — сказал Князь. Сходились на одном: Уток тепл, толст, значительно больше кота и, ежели ночью завалится под бочок, снимает любую боль, а собственным сном чудный, утешительный сон наводит.

Кого из детей ни спроси, кто такой Уток, отвечали без подробностей:

— Уток — тот, кого привел Тимтирим.

И все сошлись на том, что Уток знает только одно слово, то есть может произносить единственное слово, которым способен сказать в с ё. Но спорили какое. Спорили вслух, препирались, шептались; наконец сказано было Мировичу слово заветное.

— Говори ты.

— Нет, ты.

— Пускай Князь скажет!

— Пусть Хасан говорит, — сказал Князь.

К удивлению Мировича, Хасан проговорил невероятно внятно, с непостижимо четкой дикцией: