Игорь Долгополов - Мастера и шедевры. Том 2

Мы ощущаем на его полотнах ликующий мир русской природы, видим красивых и немного грустных женщин, одетых в старинные одежды.

Дышим воздухом давно ушедших лет.

И, однако, лучшие холсты мастера вошли в пантеон русской классики, и его «Водоем» — поистине шедевр, жемчужина русской школы живописи.

Немного сказал мастер, но в тех произведениях, которые дошли до нас, звучит чистая, робкая, но и твердая душа художника, влюбленного в жизнь, тоскующая, жаждущая прекрасного. И это ощущение сферы красоты, в которую мы попадаем, любуясь полотнами художника, не покидает нас.

Как нам сегодня, глядя на нескладные а порою просто уродливые изображения огрубленных, оболваненных людей, созданных ныне западными модернистами, не поражаться певучим линиям, серебристому тону, очаровательному колориту, а главное, пронзительной человечьей лиричности картин Виктора Борисова-Мусатова.

Как весенний ветер, несущий свежесть и прохладу, юное желание творить, действовать, желать рождают в нас на первый взгляд статичные, сдержанные, порою задумчивые картины живописца.

Предгрозовой покой разлит в поздних полотнах Борисова-Мусатова. Так бывает в природе, когда вдруг в небе громоздятся сизые тучи, глухо грохочет гром, полыхают алые зарницы.

Земля, томясь и притихнув, будто ожидает пришествия бури.

Светит солнце, невыносимо жгуче горят краски пейзажа.

Листья деревьев, поверхность вод, словно оцепенев, застыли. Вот-вот рухнет призрачное затишье…

Этот миг ожидания, предчувствия грозы наполняет картины, написанные мастером в последние годы жизни.

Незаметно может исчезнуть зыбкое безмолвие. Могучий вихрь пронесется над сонными парками, застылыми прудами, багровым заревом блеснет в окнах белоколонных усадеб и закружит, сомнет немую тишину старых поместий. Этот исход никогда не изображен Борисовым-Мусатовым. Сюжеты последних его холстов внешне безмятежны и вовсе лишены трагизма.

Но такова таинственная логика большого искусства — художник задолго ощущает грядущие перемены, его душа бывает порою потрясена, и мастер тогда немедля отражает это в своих творениях, волнуя нас своим неброским, глубоко потаенным, сокровенным чувством…

Таруса… Скользят, скользят голубые мягкие кружевные тени веток берез, вторя этому магическому движению, бегут серебристые перистые облака над Окой, высоко в небе парит сокол.

Его мерные круги, неспешные, величавые, как бы еще раз напоминают нам о неустанной жизни природы.

Немногим художникам удавалось почувствовать хотя бы мгновение этого исторического неумолимого движения, полного тайной, истинной красоты.

Не все дни, часы и годы жизни нашей планеты — праздник…

Бывали грустные страницы в ее летописи.

Но увидеть даже в печали своеобразие отрезка времени, в которое тебе досталось жить, — большое счастье творца, который всего себя отдал людям.

В огромном симфоническом оркестре русского искусства звучат разные мелодии. Среди тихих, душевных, гармоничных мотивов нашей Родины слышен голос музы Борисова-Мусатова — чарующий, нежный, трогательно-лирический.

Белый зимний лес безмолвен.

Мороз. В синих сугробах стынут березы. Скрипит наст.

Спешит, спешит маленький Филипка. Надо поспеть домой к обеду. Не поспеешь — будут ругать.

Ветви елей, опушенные белым мехом, бьют по щекам, мешают идти. Шагать трудно, валенки, как пудовые, одеревенели от снега.

В руках малыша — охапка замысловатых веток, узловатых, кряжистых корневищ.

Мальчишка, несмотря на восьмилетний возраст, — искусный резчик. Филипка целыми днями усердно мастерит занятные фигурки зверей, человечков, птиц.

Через много-много лет, став всемирно известным живописцем, Филипп Андреевич Малявин любил вспоминать детство:

«Долгое время я никак не мог решить, быть ли мне живописцем или резчиком, и это меня очень удручало. Смотрел всегда с ужасом на годы — вот будет мне семь, восемь. До десяти я представить себе не мог, до того это уже старость, и мне казались люди после десяти лет уже пожилыми. Я только одного боялся, как бы мне не потерять времени, и бегал, собирал угли в золе и рисовал везде — на стенках, на колесах, на воротах и даже на золе. Обращался к мужикам, чтобы они мне показали, как нужно рисовать, и с успехом пользовался их советами».

Неуловимый свет струился откуда-то сверху, оттуда, где сквозь черную путаницу ветвей сверкает васильковое небо. Иней слепит глаза.

Филипка спешит, вот и замерзший ручей, корявые ветлы, а дальше село, колокольня.

Семья садится за стол.

Во главе сам Андрей Малявин и законная жена его Домна Климова — государственные крестьяне из села Казанки Логачевской волости Самарской губернии, и многочисленные чада и домочадцы, среди которых и Филипка.

Через полвека с лишком судьба забросит русского художника Малявина в шведский город Мальме.

В номере отеля «Савой» на фирменных бланках гостиницы стареющий живописец, уставший от скитаний и мытарств, изольет всю тоску по родине в воспоминаниях о далекой, невозвратной поре. Эти листки чудом дошли до нас.

«Интересно ли вернуться и вновь опять жить — испытывать, видеть и делать, что уже ушло без возврата и забыто, — писал Малявин. — Интересно ли опять сидеть за столом, кругом вся моя семья, а посередине стола стоит большая миска с кислым молоком.

Стол играет и в деревне большую роль и обставляется этикетом и порядком.

Когда ешь хлеб, нельзя крошки терять — грех!

Говорить нельзя — грех, а смеяться и подавно, иначе по лбу получишь ложкой.

Поэтому едят молча этот дар божий.

Деревенские ложки большие и надежные; чтобы в рот ее всунуть, нужно так открыть рот, что кадык вывалится, вот и нельзя забыть этого большого рта у отца — разевал и глотал, как великан, и на самом деле он был великан и силач.

Помню его еще молодым, и он удивительно, мне казалось, похож был на Христа, с раздвоенной бородой и русый.

Мать была роста невысокого, но очень плотная и красивая. Хотя не часто, водила меня к «своим» — отцу и матери.

Дом их был большой, деревянный, почти напротив церкви. Церковь меня всегда к себе привлекала и тянула, и я всегда, всегда смотрел на ее купола, луковицы и необыкновенно был рад, когда слышал звон, в особенности в большие праздники».

Детство Малявина было трудное.

Семья бедствовала, еле сводила концы с концами. Да тут еще пожар. Сгорела изба.

Крестьянская девушка с чулком.