Игорь Долгополов - Мастера и шедевры. Том 2

«Главное для меня композиция. Тут есть какой-то твердый, неумолимый закон, который можно только чутьем угадать, но который до того непреложен, что каждый прибавленный или убавленный вершок холста или лишняя поставленная точка разом меняет всю композицию… В движении есть живые точки, а есть мертвые. Это настоящая математика. Сидящие в санях фигуры держат их на месте. Надо было найти расстояние от рамы до саней, чтобы пустить их в ход. Чуть меньше расстояние — сани стоят. А мне Толстой с женой, когда «Морозову» смотрели, говорят: «Внизу надо срезать, низ не нужен, мешает». А там ничего убавить нельзя — сани не поедут».

Мастер далеко не всем показывал свои картины в процессе их создания, среди этих немногих был Лев Толстой.

Боярыня Морозова. Фрагмент.

Вот строки из книги внучки Сурикова Натальи Кончаловской «Дар бесценный», где она рассказывает о встрече двух великих художников:

«Утром к Суриковым зашел Толстой. В этот раз он был в просторной темной блузе, подпоясанной простым ремнем, в валенках, с которых он старательно сбивал снег в передней. Он вошел, отирая платком с бороды растаявший снег. И пахло от него морозной свежестью.

Лев Николаевич долго сидел в молчании перед картиной, словно она его захватила всего и увела из мастерской.

— Огромное впечатление, Василий Иванович! — сказал он наконец. — Ах, как хорошо это все написано! И неисчерпаемая глубина народной души, и правдивость в каждом образе, и целомудрие вашего творческого духа…

Толстой помолчал, потом, улыбнувшись и указав в правый угол картины, заметил:

— Я смотрю — мой князь Черкасский у вас оказался. Ну точь-в-точь он!

— Вы же сами мне его сюда прислали, Лев Николаевич! — шутил Суриков.

— А вы скажите, как вы себе представляете, — Толстой быстро поднялся со стула, — стрельцов с зажженными свечами везли на место казни?

— Думаю, что всю дорогу они ехали с горящими свечами.

— А тогда руки у них должны быть закапаны воском, не так ли, Василий Иванович? Свеча плавится, телегу трясет, качает… А у ваших стрельцов руки чистенькие.

Суриков оживился, даже обрадовался:

— Да, да! Как это вы углядели? Совершенно справедливо…»

Так порою рождались драгоценные детали картины, где одна линия, одна точка фона — и та нужна.

«Боярыня Морозова». Гордость Третьяковской галереи. Одна из вершин нашей живописи. Картина, которой восторгаются миллионы зрителей, наших современников. Достаточно в любой день, в любой час прийти в Третьяковку, чтобы увидать тысячную вереницу людей, благодарных и восхищенных мастерством художника, раскрывшего одну из страниц истории. Раскрывшего гениально!

Голова боярыни Морозовой. Этюд.

Москва… XVII век. Борьба страстей церковных достигла предела. Патриарх Никон и протопоп Аввакум.

Реформатор и защитник древних, исконных традиций Руси.

Их споры и борьба всколыхнули всю Россию.

Народ во многом поддерживал Аввакума, ближайшей ученицей которого была Морозова, боярыня — родственница царя, женщина редкого ума, неистовой веры.

Суриков остановил мгновение, когда истерзанную пытками, измученную в застенках Морозову влачат в розвальнях через всю Москву, по кишащим народом улицам.

Везут ее закованную в кандалы, мертвенно-бледную от бессонных страшных ночей, чтобы бросить в подвалы Боровского монастыря, откуда она уже никогда не выйдет на свет.

Скрипит снег под полозьями саней, звенят кандалы на воздетой к небу руке, сложенной в двуперстном знамении старообрядчества. Жутко звучат ее речи в морозном синем воздухе.

Вспоминаются слова протопопа Аввакума о Морозовой: «Кидаешься ты на врага аки лев!»

Нестерпимо горят глаза боярыни, и ее неистовая духовность словно сотрясает глубины души народной.

Посмотрите, с какой скорбью, сочувствием, почти ужасом взирают люди на крамольную боярыню.

Их большинство.

Ее подвиг благословляет юродивый, отвечая ей тем же двуперстным знамением.

За спиной хихикают, глумятся пошлые хари в богатых шубах.

Бескровно, пронзительно русской, духовной, щемящей душу красотой лицо боярыни Морозовой, победоносное даже на краю бездны.

Суриков проявил себя не только как колорист и «композитор». Он сумел проникнуть и в глубины истинной истории, в психологию эпохи. За всем этим стояла грандиозная по труду и затрате сил работа.

Вернемся вновь в далекий 1887 год, когда Суриков впервые показал свой холст на XV Выставке передвижников.

В те дни этот шедевр, равный по звучанию музыке «Бориса Годунова» и «Хованщины» Мусоргского, разделил, как это ни печально, судьбу всех новаторских произведений живописцев XIX века…

Достаточно вспомнить хулу и осуждения, вызванные «Плотом «Медузы» Жерико или полотнами Делакруа и Курбе, чтобы установить некую преемственность воздействия талантливого нового на реакционные круги салонных рутинеров, угождавших вкусам власть предержащих.

Боярыня Морозова. Фрагмент.

Будто огромное окно распахнул мастер в сверкающую холодком, зимнюю, чарующую Русь.

Всю радугу песенных красок — от червонных до бирюзовых и шафранных, от алых и багряных до кубово-синих и лазоревых — раскинул перед ошеломленным зрителем кудесник Суриков.

Всю гамму сложнейших психологических состояний — от напряженной, исступленной ненависти до тихой грусти сострадания.

Буйное веселье и злое ехидство.

Веру и безверие.

Тьму и свет. Добро и зло.

Все это собрал художник и заключил в сверкающий оклад снежной красы. Строгой и многозвонной.

Живописец недаром изучал полотна великих мастеров Ренессанса — Веронезе, Тинторетто и Тициана. Но они воспевали в своих холстах родную Италию.

Суриков нашел свой, единственный и неповторимый, серебряный ключ в решении грандиозной по сложности колористической задачи «Морозовой». Он написал свой холст, изображающий Древнюю Русь самым современным методом, приемом живописи, так называемым пленэром, открытым импрессионистами.

Вот это сочетание монументального по форме, силуэту, композиции холста, решенного в лучших традициях Высокого Ренессанса, с современной реалистической пленэрной манерой живописи и создало тот неповторимый шедевр мирового искусства, который и вызвал на первых порах такой каскад противоречивых мнений.

Итак, обратимся к полосам газет и строкам писем тех лет.