Александра Григорьева - Вина Бордо

Результаты выставки вместе с сакраментальным списком крю были опубликованы в ежедневной газете «Жиронда» 13 декабря 1855 года.

Ни во время выставки, ни после нее никому не удалось ничего изменить в этом списке, ставшем официальным документом раз и навсегда, — никому, кроме владелицы Шато Кантемерль, которая, узнав, что ее замок туда не попал, срочно отправила в синдикат куртье протест и, вероятно, документы, подтверждающие многолетнюю оценку Шато Кантемерль как пятого крю. В результате в список было внесено это единственное исправление.

Все остальные письма возмущенных владельцев шато, отправленные в торговую палату (немедленно переправившую их синдикату куртье), не возымели никакого эффекта, собственно как и попытки во время выставки склонить торговую палату к тому, чтобы перевести Шато Бран-Мутон, уже несколько лет находящееся во владении Натаниэля Ротшильда, из второго крю в первое. И так уже безмерно озабоченная интригами, связанными с Лафитом и О-Брионом, торговая палата ответила решительным отказом, так что Мутону пришлось ждать 118 лет, прежде чем в 1973 году состоялся его заветный переход в ряды первых крю, первое изменение в классификации с 1855 года [7] Классификация 1855 года полностью приводится в Приложении. .

И хотя говорят, что это лишь первая ступень масштабной программы по пересмотру классификации, что теперь работают над переоценкой вторых крю, а затем дойдет очередь до третьих и т. д., в Бордо в это не слишком верят. Конечно, эту классификацию, предлагая свои варианты, пытались изменить многие знаменитые специалисты по винам Бордо, но ее сила — в отсутствии неизбежной субъективности. В конце концов, это плод более чем 100-летней статистики, а большая часть шато, которых не устраивает их место в ней, просто пишут на этикетке, не указывая номера крю: grand cru classé en 1855 («классифицировано как великое крю в 1855 году») — и это соответствует действительности…

В России вина Бордо стали популярны вскоре после основания Петербурга. Уже в 1740 году в Петербург было отправлено 700 бочек бордоского вина, из них 600 с белым и 100 с красным. По мере роста популярности в Европе «новых красных вин» Бордо имена знаменитых замков и областей становились известны и в России, особенно после победы нал Наполеоном. Так, первое упоминание лафита у Пушкина относится к 1815 году («Вода и вино») — поэту тогда было 16 лет! А в «Евгении Онегине» он признается в любви к винам Бордо с позиции взрослого, пресыщенного удовольствиями человека, прошедшего через юношеское увлечение шампанским Аи:

Впрочем, в провинциальной России с винами Бордо дело обстояло не так хорошо, как в столице или Москве. Уже тогда процветала практика подделок французских вин знаменитых марок, причем как русскими, так и иностранными торговцами. Например, у того же Пушкина читаем, как Онегин во время своего путешествия по России посещает Нижний Новгород, куда «жемчуг привез индеец, поддельны вины европеец». Из той же серии все знаменитые французские вина [8] О шампанском «Клико матрадура, это значит двойное клико», о бургундском «Еще достал одну бутылочку французского под названием бонбон — Запах? Розетка и все что хочешь». , упоминаемые бахвалящимся гоголевским Ноздревым в «Мертвых душах»: «Штаб-ротмистр Поцелуев… такой славный! Усы, братец, такие! Бордо называет просто бурдашкой. “Принеси-ка, брат, говорит, “бурдашки”!»

Так что неудивительно, что вина Бордо в России дали название не только бордовому цвету, но и во многом повлияли на возникновение и прочное укрепление в русском языке слова «бурда»… Хорошее вино считалось истинной драгоценностью во время вынужденного пребывания в провинции. Например, Пушкин в Михайловском пишет своему соседу Вульфу в 1824 году:

Лайон, он же Лев Сергеевич Пушкин, судя по эпиграмме (предположительно 1837 год) их общего с братом приятеля С. А. Соболевского, как и сам поэт, скорее отдавал предпочтение изысканному красному бордо из знаменитой коммуны Медока Сен-Жюльен, чем искрометному игристому, в том числе и Сен-Пере (Saint-Péray) из долины Роны, которое в те времена весьма ценилось:

Но уже тогда весьма ценились не только красные вина Бордо, но и белые сладкие сотерны, признак роскошной жизни. Тот же Пушкин пишет своему другу П. В. Нащокину (1 июня 1831 года): «…увез бы тебя в Петербург. То-то бы зажили! Опять бы завелись и арапы, и карлики, и сотерн». А когда он сам приезжает в Москву в гости к Нащокину, то снова среди прочих напитков пьет любимое красное бордо. «Вечер у Нащокина, да какой вечер! шампанское, лафит, зажженный пунш с ананасами — и все за твое здоровье, красота моя!» (письмо жене от 2 сентября 1833 года).

Немало упоминаний лафита и сотерна можно встретить и в поэме «Обед» (1832 год) незаслуженно забытого «русского Брийя-Саварена» (знаменитый французский гастроном, написавший в первой четверти XIX века трактат «Физиология вкуса») — философического гастронома В. С. Филимонова. Вот, например, его описание дружеского семейного обеда:

А на званом обеде высмеиваемые Филимоновым подхалимы, желая подольститься к хозяину, твердят ему «Обед, какого не бывало! // Какой лафит! Какой букет!», из чего можно сделать вывод, что на букет бордоских вин в России обращали внимание уже в первой половине XIX века. Есть в поэме и отнюдь не утратившие своей актуальности в наше время предписания о надлежащем возрасте французских вин и температуре, при которой их следует подавать:

Это перекликается и с наставлениями знаменитого метрдотеля той эпохи, послужившего при нескольких королевских дворах Европы и в петербургском Дворянском собрании, И. М. Радецкого:

«Вина подает столовый дворецкий, который заблаговременно приготовляет назначенное к столу вино следующим способом: