Джон Шелби Спонг - Вечная жизнь: новый взгляд. За пределами религии, мистики и науки

Если мы обратимся к видению человечества, на которое я ссылался в этой книге, то неизбежно придем к пониманию, что самосознание привело нас к мысли: наша вроде бы индивидуальная и хрупкая жизнь – на самом деле часть самого источника жизни, превосходящего все пределы и причастного к вечному; а потому мы должны иметь возможность отойти от менталитета, ориентированного на выживание, который рассматривает смерть как нашего последнего врага. Так что, когда придет время, упомянутое в балладе «Сентябрьская песня» [100] Музыку «Сентябрьской песни» ("September Song") написал Курт Вайль, слова – Максвелл Андерсон. Впервые она прозвучала в бродвейском мюзикле 1938 года Knickerbocker Holiday («Праздник в Нью-Йорке»). , и «счет драгоценных дней истает до немногих», может оказаться, что на меня возложена новая обязанность: взвесить и сравнить качество и количество. И тогда я смогу положить конец моим дням – добровольно, благодарно и намеренно. В моем представлении о христианской вере это решение является глубоко христианским, оно чтит жизнь, а не умаляет ее значения.

Для того чтобы представить этот вопрос в экзистенциальном свете, разрешите проиллюстрировать его на примере. Глубочайшую радость мне доставляют узы, связывающие меня с особенно дорогими мне людьми: друзьями и близкими, детьми и внуками, и главное – брачные узы с моей женой Кристиной, исполненные огромного значения, дарящие мне жизнь и поддерживающие ее во мне. Они служат для меня мерилом смысла жизни. Точнее говоря, пока я могу видеть улыбку Кристины и касаться ее руки, жизнь для меня имеет ценность и качество. А если мне предстоит узнать статистически смертельный диагноз, при котором, согласно опыту медиков, время ограничено, а любое лечение не исцеляет, а лишь приглушает боль, то мне бы хотелось иметь возможность обдумать свой выбор и принять решение в соответствии с моими ценностями. Если лекарства, приглушающие боль, помешают мне видеть улыбку Кристины или ощущать ее присутствие, касаться ее лица или чувствовать ее поцелуи, тогда я не захочу дольше жить. Наличие или отсутствие смысла в этих первоочередных отношениях стоит для меня на первом месте. Но есть и дополнительные соображения, определяющие мое решение. Я хочу сохранить воспоминания о родных и друзьях, неразрывно связанные с тем, кто я есть и кем я был. Не хочу, чтобы моя физическая внешность или ясность ума стали настолько карикатурными, что детям и внукам не захочется на меня смотреть на меня и видеть уже бездействующее тело, которое когда-то обнимало их, или понимать, что в нынешнем состоянии рассудка я уже не могу с ними общаться. Не хочу, чтобы неконтролируемые функции моего организма сделали меня тяжким бременем для тех, кого я особенно люблю. При нынешней дороговизне медицинского обслуживания я не хочу, чтобы затраты на поддержание моей жизни в последние несколько недель или месяцев пошатнули финансовое положение моей жены, необходимое ей, чтобы жить так же достойно, как прежде. Именно по этим причинам я прежде всего хочу иметь юридическое и нравственное право решать, какой из моих поступков будет самым жизнеутверждающим и ярким проявлением любви. Для того чтобы прожить жизнь и полностью реализовать ее потенциал, надо распоряжаться этим даром, заявлять на него свое право и дорожить им. Отчасти я делаю это, пользуясь свободой положить конец жизни и поставить благополучие тех, кто составлял ее смысл, выше моих основных потребностей в выживании. Я считаю, что человеческая жизнь становится целостной и свободной, когда мы поднимаемся выше стремления выжить и видим, что способны с достоинством отказаться от жизни и по своей воле отдать ее. Да, я верю в это и придерживаюсь мнения, что должен иметь законное право принимать решения, уместные в таких обстоятельствах в конце жизни. И я хочу, чтобы такой же выбор был доступен всем, кто готов взять на себя такую ответственность, – но не намерен навязывать его никому. Больше всего мне хочется, чтобы люди поняли: моя приверженность этому выбору продиктована не желанием умереть, а моей верой в святость жизни.

К другим аргументам, которые малодушные выдвигают против такой новой и современной возможности, относится одна из версий так называемого «довода скользкого пути». В возможности положить конец богоданной жизни его сторонники не видят проявления свободы; они усматривают в ней лишь потенциал для злоупотреблений. Довод скользкого пути подразумевает: как только выбор в вопросах жизни и смерти сделается юридической нормой, ценность жизни окажется под угрозой и станет все легче расправляться с теми, кто превратился в обузу, обходится слишком дорого или просто причиняет неудобства. У меня всегда вызывает усмешку то, что этот аргумент выдвигают как внушающий «серьезную тревогу» именно приверженцы религиозной программы действий. Если обратиться к истории религии и количеству людей, казненных по религиозным мотивам, убитых в религиозных войнах или гонимых за религиозные убеждения, остается лишь удивляться, почему верующие вдруг забеспокоились о тех, кто относится к своим обязанностям перед жизнью настолько серьезно, что не желает продолжать ее, если из-за физических и ментальных нарушений она становится почти бессмысленной.

Я не считаю людей неспособными на зло, но не думаю, что это возражение стоит рассматривать. Злоупотребления уже имеются, причем с обеих сторон. Медики и руководство домов престарелых финансово заинтересованы в том, чтобы забить все койки, и потому им выгодно поддерживать в людях жизнь. С другой стороны, я знал тех, кто стремился побыстрее отправить родственников на тот свет ради наследства. Есть те, кто следует двойным стандартам. Мне известны дома престарелых, где бесчестные руководители держат стариков на транквилизаторах, чтобы те доставляли меньше хлопот, быстрее умирали и не требовали затрат на персонал. Но я не считаю, будто нам следует воздерживаться от принятия законов или изменения моральных норм лишь из страха злоупотреблений. Будет разумнее постараться свести их возможность к минимуму. И я убежден, что внимание близких, опекунов и духовных пастырей станет первой линией обороны от них.

А главная защита от корыстных побуждений мне видится в том, чтобы доверить решение лишь тому, о чьей жизни идет речь. Никто другой не должен нести тяжкое бремя такого решения. Если бы мне выпала такая честь, я хотел бы решить все сам. А если буду уже не в состоянии, то хочу по праву делегировать это решение тому или тем, кого больше всех люблю. Я доверяю жене принять это решение за меня в любое время. Наша жизнь так тесно связана, что мы, безусловно, можем быть связанными и в смерти, и в период приближения конца жизни. Если в тот момент, когда понадобится принять решение, моя жена сама будет слишком больна или ее не окажется в живых, я, согласно праву первородства, доверю решение моим детям – от старшего до младшего. Уверен, они примут его все вместе. Все они – уже сейчас зрелые и совершенно здравомыслящие люди. Я доверяю им потому, что знаю их. Решать за кого-либо, прервать его жизнь или нет – колоссальная ответственность.Я предпочел бы не перекладывать столь тяжкое решение на моих детей, но верю: если понадобится, они поступят правильно. А те, у кого нет ни супруга, ни детей, могут доверить решение ближайшему другу. Но если некому взять на себя эту роль, тогда, как мне кажется, государство и медики обязаны поддерживать жизнь этого человека как можно дольше и с максимальным комфортом, пока в ней наконец не опустится занавес. Я считаю, это в высшей степени личное решение, и его не следует доверять посторонним людям, врачам или руководству больниц. Это деяние любви. А если оно не является деянием любви, тогда оно нарушает святость жизни. По моему мнению, врачи в особенности не должны принимать подобные решения, так как они дают клятву спасать жизни. Вместе с тем я убежден, что весь медицинский персонал, в том числе врачи, должны строго соблюдать желания пациента и способствовать их исполнению. Совершенно ясно, что страховые компании и страховые медицинские организации, которым выгодна смерть, не должны играть никакой активной или пассивной роли в этом процессе завершения жизни.