Владимир Малёванный - Вернись и покайся

Изба у них была светлая и просторная. На окнах ажурные занавески, снаружи резные наличники. Мама у Гриши была искусной рукодельницей, она могла делать практически всё. Род её происходил от зажиточных крестьян, она слыла первой красавицей в селе. Желающих взять её в жёны было много. Андрею Афанасьевичу большого труда стоило завоевать сердце Наташи и расположить к себе её родителей. В доме у них в красном углу висели иконы Спасителя, Богородицы и Николая Чудотворца. Они были покрыты кружевным рушником. Перед иконами на цепочке, закреплённой к потолку, в потемневшей от старости бронзовой оправе свисала лампада из голубого стекла. Со временем у мальчика появились брат и сестричка – погодки, и всё внимание мамы перекочевало к ним. Тогда Грише шел девятый год, он все время проводил с отцом, у которого много чему научился. В конце лета они вдвоём часто ходили на болото собирать клюкву. Мальчику особенно нравились такие походы, в которых он обретал полезные навыки. Андрей Афанасьевич учил сына ориентироваться на местности, рассказывал о природных особенностях болот и как правильно передвигаться по ним, чтобы не угодить в трясину. Длинными зимними вечерами вся семья собиралась за круглым дубовым столом, и при свете керосиновой лампы отец вслух читал Святое писание. Потом была революция… Мальчик тогда не знал значения этого слова, но из разговоров родителей понимал – это что-то ужасное. В селе начали происходить какие-то непонятные для Гриши перемены…

Через дорогу от них жил дядя Никита, который постоянно пьянствовал и с чем придётся гонялся по улице за своей женой. Один раз мальчик даже видел у него в руках топор. У Никитки было много детей – то ли шесть, то ли семь душ. Они вечно ходили голодные и оборванные. Мама, бывало, по вечерам носила им что-нибудь поесть.

И вот теперь революция сделала Никитку начальником. Сразу, как только начались в селе волнения, он уехал в Тамбов и долгое время не возвращался. Когда он вновь появился в Нечаево, его не узнали – на нём была кожаная куртка, хромовые сапоги и форменная фуражка. Новая должность его «вдохновила», он часто кричал на сельчан «контра» и угрожал им револьвером. Вместе с вооружёнными людьми он занял усадьбу купца первой гильдии Прокофьева, а хозяина с семьёй вышвырнули на улицу. Закрепив над входом красный флаг, у двери поставили часового. В селе всё чаще стали появляться вооружённые отряды. Все помещичьи угодья объединили в коммуны, конезавод стал совхозом. Народ не хотел участвовать в коллективных преобразованиях и всячески бойкотировал указы новой власти. Большевики же со своей стороны ужесточили наказание за саботаж, к которому приравнивалась и неявка на работу…

На дворе стоял декабрь, особенно морозным выдался он в тот год. С утра Никита Егорович собрал в кабинете местного ВЧК, которое он возглавлял в Нечаево, экстренное совещание. На повестке дня стоял вопрос борьбы с контрреволюционерами, саботирующими явку на работу, с целью подрыва социалистической экономики.

– Товарищи, до нас дошли сведения о готовящейся диверсии со стороны контрреволюционного элемента. На 19 декабря запланирован массовый невыход на работу. Враги советской власти хотят прикрыться религиозным праздником, в данном случае они пойдут в церковь на «Николку». У меня на столе распоряжение председателя Тамбовской ГубЧК: пресечь заговор на корню, всех виновных расстрелять на месте, чтобы другим было неповадно. Операцию назначаю на 8 часов утра 19 декабря…

Андрей Афанасьевич проснулся рано, сегодня был необычный день – день празднования одного из почитаемых на Руси святых Николая Мир Ликийских Чудотворца. Нужно было прийти в храм пораньше, на его плечах лежало много обязанностей. Настроение было приподнятое, вычитав утреннее правило, одев полушубок и валенки, он с порога посмотрел на мирно спавшего Гришку. Ему почему-то захотелось дать сыну выспаться, что было несвойственно его принципам, обычно мальчик на все праздники помогал отцу в церкви. Осенив чадо крестным знамением, староста пошел к выходу. Когда он пришел в храм, то иерей отец Иоанн был уже в алтаре и готовился к Литургии. Андрей Афанасьевич, переодевшись, приступил к своим обязанностям. В этот день служба была особенно торжественная, радость переполняла всех присутствующих. Хор пел необычайно благолепно, отец Иоанн – старенький иерей, словно порхал на амвоне и в алтаре. Его седенькая голова, подсвеченная солнечными лучами через алтарное окно, светилась, словно белый, пушистый одуванчик…

Уполномоченный Нечаевского ВЧК Никита Егорович пришел в кабинет, как говориться, под завязку, до начала операции оставалось полчаса. Голова гудела после вчерашней попойки, он открыл дверцу тумбочки, в которой стояла бутыль с мутным самогоном. Взяв со стола оловянную кружку, он наполнил её наполовину и залпом выпил. Нашарив в кармане небольшую луковицу, чекист отгрыз от неё половину вместе с шелухой, запил водой из кувшина и направился к сейфу, где хранились патроны. И тут он к глубокому своему разочарованию обнаружил, что в кармане нет ключей. Мозги были парализованы алкогольным синдромом, голова раскалывалась, ему трудно было скоординировать свои действия. Свежая порция алкоголя немножко улучшила умственное состояние командира, он явно осознал, что без патронов операция не состоится.

Где же ключи? Наверное, они остались там, на полу дома, где он валялся вчера пьяный, не добравшись до лежанки. Выйдя на крылечко и вдохнув морозного свежего воздуха, он немного взбодрился. У входа его дожидался отряд красноармейцев – человек десять с винтовками через плечо.

После небольшой паузы Никита Егорович обратился к ним: «Слушай мою команду! Операция переносится на небольшое время. Будем брать «контру» во время службы, чтобы собрались наверняка все. Пройдите в помещение – там теплее, я скоро вернусь», – он браво прошагал к двуколке, сел в неё и помчал с ветерком. Дома много времени было потрачено на поиск ключей, но их нигде не было. Чекист в отчаянии выпил ещё самогона и пошел в отхожее место справить нужду, где на полу и обнаружил потерю. Ключи лежали, вмёрзшие в грязную жижу. Вернувшись в дом, он снял со стены саблю, которая у него осталась со времен Первой мировой войны, после службы в кавалерии. Вырубив ключи изо льда, он не стал возвращаться в дом и повесил клинок на портупею. Окинув себя взглядом насколько это было возможно, он остался доволен своим видом…

В тот день в церкви, как никогда было много причастников, в это политически нестабильное время люди хотели быть ближе к Богу. Причастие закончилось, отец Иоанн вышел на амвон с проповедью. Вдруг с шумом растворилась входная дверь, вместе с клубами холодного воздуха в храм ворвались красноармейцы. Никита Егорович взошел на амвон и стал рядом со священником, тот стоял в недоумении. Достав из полевой сумки список, написанный на грязном листе бумаги, стал его зачитывать. Прихожане, услышав свои фамилии, не понимая в чём дело, отзывались. Всех перечисленных пьяным командиром, солдаты вывели на улицу. Священник понял – дело неладное и пошел следом за арестованными, все присутствующие в храме потянулись за батюшкой. Того, что произошло дальше, никто не ожидал, люди стояли, не чувствуя холода, словно парализованные происходящим. Прихожан, которых они знали не один день, с которыми часто стояли в храме бок о бок, построили у стены. Их земляк Никитка зачитывал приговор, арестованных обвиняли в саботаже советской власти. Никто не мог до конца поверить в реальность происходящего. Прозвучала команда: «Целься!» Солдаты скинули с плеча винтовки и стали наизготовку. Отец Иоанн с криком: «Что же ты творишь, антихрист?» – бросился наперерез стреляющим палачам и грудью закрыл своих духовных чад. Осеняя крестом красноармейцев, он начал читать 90 псалом. Кровь и алкоголь ударили в голову главного чекиста, не помня себя от злости, он выхватил саблю и со всего маху отрубил священнику руку, держащую крест. Кровь из обрубленной руки хлынула на снег, лицо раненого священника стало бледным, как бумага. Собравшись с последними силами, оставшейся целой рукой он стал креститься, с трудом выговаривая: «Прости их, Господи, ибо не ведают, что творят».