Николай Коняев - Апостольский колокол. Повествование о Валаамском монатыре, его древностях и святынях

Такой лазурною бывает Ладога только в тихие летние дни… Подгоняемая легким ветерком, бежала по этой лазури сойма вдаль, туда, где смыкались воды Ладоги с таким же лазурным небом, туда, где скрыт Валаам…

Еще более усилилось сходство воды и неба, когда приблизились к Валаамским островам. Здесь, в озерной лазури, отражались белые стены вознесенного на плечах гранитных кряжей монастыря, и отражения эти были похожи на проплывающие по небу белые облака…

«Как легкое бремя на плечах гиганта» возносился к небу Спасо-Преображенский Валаамский монастырь. От него разбегались дорожки и тропинки к монастыским скитам и пустынькам… Самый большой скит – Всех Святых…

Будущий валаамский игумен шел по лесной дороге и узнавал всё… И скалистые берега протоки, врезающейся в остров… И сосны, точно на полочках, вставшие на гранитных уступах… И нагретые солнцем, выходящие из-под земли каменные плиты-луды… И даже сумерки под лапами старых елей…

И радовалась, ликовала душа, словно узнавала самое родное.

Долго-долго стоял Дамиан возле сосны, разглядывая ее мощные корни, почти целиком вытолкнутые из скалы, но продолжающие цепко держаться за нее.

– Что, брат, – услышал он за спиною голос. – Не надумал ли остаться в монастыре?

Дамиан обернулся и увидел монаха…

Опираясь на клюку, он стоял на тропинке.

– Желаю, батюшка, остаться… – сказал Дамиан, поклонившись. – Да не знаю, где Бог благоволит.

– А ты, брат, у нас оставайся… – сказал монах. – У нас тут три рода жизни.

– Как это? – удивился Дамиан.

– Три… – подтвердил монах. – Сначала у нас в монастыре трудятся, потом – в скиту, а после – в пустыни. Оставайся, брат… Я тебе свои четки отдам. Десять раз читай «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго», и один раз «Богородице Дево, радуйся…» – до конца.

И он протянул Дамиану четки.

Поклонившись, Дамиан взял их. На Валааме все старцы ходили с такими четками, и теперь и Дамиан оказывался как бы принятым в их число.

– Спасайся, брате! – сказал он, и стало так легко на душе, как никогда еще не бывало.

– Христос посреди нас! – ответил монах, осеняя себя крестным знамением.

– Есть и будет… – сказал Дамиан и тяжело вздохнул, отстраняясь от чудесного мечтания.

– Отче! – сказал он. – А с кем еще можно посоветоваться на пользу души?

– К отцу Евдокиму сходи, брате… Великий старец – отец Евдоким…

– Да станет ли говорить со мною он? Кто я такой есть – крестьянин неграмотный…

– Не бойся… – сказал монах. – Отец Евдоким сам знает, с кем говорить. Недаром его «духовной удицей» зовут…

Дамиан не мог знать, что старец Евдоким, в недавнем прошлом «внешний монах», обучался внутреннему деланию у белобережских старцев, встреченных им на пути из Соловков. И Евдоким ничего не знал о пришедшем к нему посетителе, но, подобно старцам на дороге, земным поклоном приветствовал Дамиана.

«От его смирения я так растерялся… – рассказывал годы спустя игумен Дамаскин. – Только и мог сказать: желаю спастись, научите!»

– Научим, брат, научим… – ответствовал Евдоким и слезы «сердечного умиления» оросили его лицо.

Поговорив «на пользу», уже прощаясь, он благословил Дамиана идти к игумену Иннокентию и проситься в монастырь.

Игумен Иннокентий принял Дамиана…

До Рождества Христова Дамиан тачал в монастыре сапоги, а под Новый год отправился домой. Для пострижения в монахи требовалось увольнение от – так называли тогда крестьянскую общину – мира.

Но Дамиан давно уже ушел из крестьянского мира, совершая паломничества по монастырям, и мир легко смирился с потерей калеки.

Как только вскрылись реки, на барках с хлебом, Дамиан отправился в Петербург. Отец благословил его на прощание иконою, а потом версты три шел по берегу, кланялся и кричал:

– Прощай, Дамианушка! Прощай!

Вот еще раз поклонился и скрылся за пригорком…

В записях рассказов игумена Дамаскина, напротив эпизода прощания с отцом, сделана приписка: «Всегда, как о. Дамаскин вспомнит про это, и заплачет».

Вот так и совершилось расставание с миром… Грустно и слезно. Зато Валаам встретил будущего игумена звоном колоколов.

Получилось это так…

В Петербурге Дамиан ожидал на подворье оказии, чтобы добраться до монастыря. А тут приехал монастырский казначей Арсений за ризами, пожалованными монастырю императором Александром Первым.

Отец Арсений и захватил с собою Дамиана.

Царский дар, как и положено, встретили в монастыре благовестом. Под этот радостный перезвон колоколов и вошел в монастырь новый послушник.

Долги зимы на Валааме.

Уже апрель наступает, а все еще, скованное льдом, стоит озеро. Снег лежит и на скалах. Все бело. Из белизны

– темная паутина кустов, темные вертикали гранитных плоскостей, да еще лишь припущенные снегом ели и сосны. Без леса совсем тоскливо было бы на Валааме.

Но трудно, трудно растут тут деревья на каменистом грунте, в северных холодах. Сто лет надобно сосне, чтобы достичь нормальной высоты и почти всегда, как утверждает «Валаамское слово», «преодолев в своей молодости тягости северной жизни, заболевает дерево сердцем, и в старости, а не редко и в зрелом возрасте, сокрушает его сильная ладожская буря».

И не только деревья.

Иные «внешние монахи» тоже не выдерживали душевных, насылаемых врагом рода человеческого бурь… И падали они, подобно заболевшим сердцами деревьям, и великая печаль наступала в монастыре.

«Был пустынник Порфирий, – пишет в своем отчете о Валаамском монастыре святитель Игнатий Брянчанинов, – живший, как и прочие Валаамские пустынники, самочинно, занимался умною молитвою и пришел в высокое о себе мнение, якобы он свят. Однажды осенью, посетив скитских старцев, хотел возвратиться в свою пустыню и сказал старцам: пойду через озеро. Они не советовали ему пускаться по озеру, которое только лишь встало, но он ответил: «А как же древние святые отцы ходили по водам, ведь и я уже легок стал». Сколько ни уговаривали его старцы, он не хотел послушаться; спустился на озеро, сделал несколько шагов, лед под ним подломился, и он потонул, прежде нежели могли подать ему руку помощи. Другой старец, Серафим, хотел устроить себе келию непременно в скале, в таком месте, где озеро имеет до двадцати сажень глубины, упал в пропасть, и тело его едва могли отыскать для погребения».

Самочиние, указывает Игнатий Брянчанинов, губительно для монаха. Берясь по своему произволу за высокое делание, легко впасть в прелесть, или пьянство, или прочие слабости.

«Относительно прелести, были на Валааме разительные случаи: при игумене Иннокентии, некоторый самочинный подвижник, многими почитаемый за великого святого, видел различные явления якобы Ангелов и угодников Божиих. Однажды, после такого явления взошел он на колокольню, и егда братия выходила из трапезы, вдруг подвижник бросился с колокольни и ударившись о помост разбивается до смерти».