Курцио Малапарте - Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах). Т.5. (кн. 1) Переводы зарубежной прозы.

— И снап за Франко! — сказал я.

Де Фокса мгновение поколебался, потом сказал « снап !» за Франко тоже. Потом он обернулся к Вестманну и спросил: «Знаете ли вы историю партии в крокет, которую Малапарте сыграл в Польше с генерал-губернатором Франком?» И он рассказал ему о моем пакте с Франком и о том, как я спокойно открыл Франку, что во время пребывания Гиммлера в Варшаве я вручал по адресам письма и деньги, которые польские беженцы в Италии поручили мне передать их родным и друзьям, оставшимся в Польше.

— И Франк не выдал вас? — спросил меня Вестманн.

— Нет, — ответил я, — он меня не выдал.

— Ваше приключение с Франком действительно необычно, — сказал Вестманн. — Он мог выдать вас Гестапо. Надо признать, что по отношению к вам он вел себя изумительно.

— Я был уверен, что он меня не выдаст, — сказал я. — То что в моей искренности могло бы показаться опасной неосторожностью, на самом деле было мудрой мерой предупреждения опасности. Показав ему, что я к нему отношусь как к джентльмену, я сделал из него моего соучастника. Это не помешало, впрочем, ему позже отомстить мне за эту вольность и взыскать с меня уплату за свое вынужденное соучастие. И я рассказал, что несколько недель спустя после того, как я покинул Варшаву, Франк послал резкий протест Итальянскому правительству по поводу нескольких статей, написанных мной о Польше; в своем протесте он обвинял меня в том, что я принял польскую на вещи точку зрения. Франк требовал от меня не только публичного опровержения того, что было мною написано, но еще и письма с извинениями. Но в этот момент я уже находился в безопасности, в Финляндии и, разумеется, ответил ему: снап.

— Если бы я был на твоем месте, — вмешался, по-французски, де Фокса, — я ответил бы ему: «дерьмо!»

— Вот слово, которое при некоторых обстоятельствах произнести очень трудно, — заметил Вестманн, улыбаясь.

— Вы, значит, считаете меня неспособным ответить немцу то, что Камбронн под Ватерлоо ответил англичанину? — спросил с достоинством де Фокса. И он заключил, обращаясь ко мне: «Ты готов угостить меня королевским обедом, если я отвечу немцу: „дерьмо!“»?

— Бога ради, Огюстен, — ответил я, смеясь, — подумай о том, что ты — испанский посол и что одно только слово ввергнет испанский народ в войну против Германии и Гитлера!

— Испанский народ воевал и по гораздо менее значительным поводам. Я отвечу: «дерьмо» от имени Испании!

— Подождите, по крайней мере, когда Гитлер будет под Ватерлоо, — сказал Вестманн. — К несчастью пока еще он только под Аустерлицем!

— Нет, — ответил де Фокса, — я не могу ждать! — И он торжественно добавил: «Ну что же, я буду Камбронном Аустерлица!»

К счастью, в это время на стол подали блюдо, полное этих круглых пончиков из нежного теста, очень тонкого вкуса, которые сами сестры монастыря Сакрэ Кёр [382]называют вольтерьянским прозвищем «пе де нонн» [383].

— Это монашеское блюдо ничего вам не напоминает? — спросил Вестманн у де Фокса.

— Оно напоминает мне Испанию, — серьезно ответил де Фокса. — Испания полна монастырей и пуканья монашек. Как католик и испанец, я весьма ценю деликатность, с которой вы напоминаете мне мою родину.

— Я ни в какой мере не намекал ни на Испанию, ни на католическую религию, — сказал Вестман с любезным смехом. — Это монастырское блюдо напоминает мне детство. Разве оно не напоминает и вам также о вашем детстве? Все дети очень любят это. У нас в Швеции нет монастырей, но тоже есть «пе де нонн». Это Вас не омолаживает?

— У Вас очень милый обычай омолаживать ваших гостей, — сказал де Фокса. — Это чудесное блюдо заставляет меня думать о бессмертной юности Испании. Как человек, я уже (увы!) не ребенок, но как испанец — я молод и бессмертен. К несчастью, можно также быть молодым и гнилым. Латинские народы сгнили! — Он умолк и опустил голову, затем он резко поднял ее и гордо сказал: «Все же это благородное гниение! Знаете ли, что мне сказал на днях один из наших друзей в американском посольстве? Мы говорили о войне, о Франции, Италии, Испании, и я сказал ему, что латинские народы сгнили Возможно, что все это сгнило, — ответил он, — но это хорошо пахнет».

— Я люблю Испанию, — сказал Вестманн.

— Я вам благодарен от всей глубины моего сердца за ту привязанность, которую вы питаете к испанскому народу, — произнес де Фокса, наклоняясь над столом и улыбаясь Вестманну сквозь холодный блеск хрусталя. — Но какую Испанию вы любите? Испанию Бога или Испанию людей?

— Испанию людей, разумеется, — ответил Вестманн.

Де Фокса посмотрел на Вестманна с глубоким разочарованием:

— И вы тоже? — спросил он. — Люди севера любят в Испании только то, что в ней есть человеческого. Однако все, что есть в Испании юного и бессмертного, принадлежит Богу. Надо быть католиком, чтобы понимать и любить Испанию, настоящую Испанию, Божью Испанию. Ибо Бог — католик и испанец.

— Я протестант, — сказал Вестманн, — и я был бы очень удивлен, если бы Бог оказался католиком. Но я не буду делать никаких возражений, если Бог будет испанцем и даже готов это предположить.

— Если Бог существует — он испанец! Это — не кощунство. Это кредо.

— Через несколько месяцев, когда я снова вступлю на пост шведского посла в Мадриде, — сказал Вестманн со своим несколько ироническим изяществом, — я обещаю вам, мой дорогой де Фокса, немного больше заняться Испанией Бога и чуть меньше Испанией людей.

— Я надеюсь, — ответил де Фокса, — что испанский Бог вас заинтересует больше, чем гольф на Пуэрто ди Хиэрро. — И он рассказал, что молодой английский дипломат, когда английское посольство в правительстве Франко после гражданской войны переехало в Мадрид, занялся прежде всего выяснением вопроса, правда ли, что пятые ворота гольфа в Пуэрто ди Хиэрро были повреждены фашистской гранатой.

— И оказалось, что это правда? — спросил Вестманн встревоженно.

— Слава Богу, нет. Пятые ворота были целы, — ответил де Фокса. — Речь шла, к счастью, всего лишь о тенденциозном слухе, распространенном антифашистской пропагандой.

— Какая удача! — воскликнул Вестманн со вздохом удовлетворения. — Уверяю вас, что у меня перехватило дыхание. В современной цивилизации, дорогой мой де Фокса, ворота гольфа, к сожалению, имеют такое же значение, как и готический собор.

— Попроси Бога, чтобы он уберег от случайностей войны по крайней мере ворота гольфа! — сказал де Фокса.

На самом деле де Фокса не слишком беспокоился ни о воротах гольфа, ни о готических соборах. Он был глубоко верующим католиком, но на испанский манер; это значит, что он рассматривал религиозные вопросы как вопросы личные, и по отношению к церкви придерживался, как и к проблемам католического самосознания, большого свободомыслия (знаменитая испанская дерзость!), в котором, впрочем, не было ничего общего с вольтерьянским свободомыслием. Его отношение к любым вопросам — политическим, социальным, вопросам искусства — было одинаковым. Он был фалангистом [384], но в том же роде, как испанец может быть и коммунистом, или анархистом, — словом, в католическом роде. Это то, что де Фокса называл «прислоняться к стене»: к этой стене, высокой и ровной, непреодолимой, которая и есть стена католическая, богословская, стена старой Испании, стена, может быть даже та, по которой стреляют карательные отряды (анархистов, республиканцев, коммунистов, монархистов или фашистов), даже та, перед которой воздвигаются аутодафе [385] и ведутся теологические дискуссии.