Майя Горина - Сказки Шехерезады нового века Том 1

ответственности за их судьбу, подобно тому, как человек-отец несет

ответственность за судьбу рожденных и воспитанных им детей. Гоголь

затратил огромные усилия и поистине титанический труд, чтобы помочь в восходящем пути тем, кому он когда-то дал имена Собакевича, Чичикова или Плюшкина. Предчувствовал ли он это при жизни или

нет, но всем известно, что он уже тогда страстно мечтал и даже пытался художественно предварить так называемое обращение главных

персонажей «Мертвых душ», то есть их сознательное вступление на

восходящий путь. Недовершенное в жизни совершается художником

в посмертии и на этот раз. Чем значительнее созданный художником

человекообраз, тем большие возможности открывает он перед мета-праобразом. И тот, кто был отображен Гёте как Фауст, скоро вступит в

Синклит Мира, где давно уже пребывает Дон Кихот, а во втором эоне

станет грандиозной личностью среди преображенного человечества.

(По нашему мнению, Дон Кихот — это один из самых великих образов в мировой литературе, наряду с Гамлетом. Недаром исполнитель

его роли в театре в Москве В. Зельдин дожил до 100 лет и продолжает

выступать в этой роли.— М. Г.)

Для человека с раскрывшимся духовным слухом и зрением встреча

с тем, кто нам известен и нами любим как Андрей Болконский, так же

достижима и абсолютно реальна, как и встреча с великим человеческим

духом, которым был Лев Толстой. Вопрос — в раскрытии соответствующих, в каждом из нас заложенных органов восприятия и в том, в который

именно из иноматериальных слоев Шаданакара проникли мы благодаря

этим органам. Сколь фантастично ни казалось бы все, что я здесь говорю, и сколько бы насмешек ни вызвал уверенный тон этих высказываний, я

иду навстречу любым насмешкам, но не могу взять назад ни одной из

сформулированных здесь мыслей.

Однако после сказанного уже не может показаться странным следующее: роль крылатого даймона по отношению к человеку — носителю

дара и миссии заключается, в смысле метода его воздействия, в том, что

он прежде всего снимает запоры с хранилища творческого импульса, заложенного в вестнике, как и во всяком человеке, и этим способствует

130

тому, что в творческое лоно художника устремляется поток оплодотво-ряющих впечатлений жизни, отливаясь в тот или иной образ; во многих

случаях — в человекообраз. Дальнейшая же работа даймона над астралом

вестника преследует цель ослабления косности тех эфирно-физических

преград, которые отделяют человеческое сознание от высших способностей, заложенных в астральном теле. При этом, в зависимости от художественной и личной индивидуальности данного художника, а также в

зависимости и от характера его миссии, работа даймона может быть со-средоточена в особенности на какой-нибудь одной из этих способностей: на духовном зрении или слухе, на глубинной памяти, на способности созерцания космических панорам и перспектив, на способности высшего

понимания других душ человеческих — можно назвать ее способностью

духовного анализа — и, наконец, на способности к Любви в самом высоком смысле этого слова. В отдельных случаях работа даймона может

направиться на раскрытие исключительно одной из этих способностей, а

ее раскрытие облегчит и ускорит его работу над другими способностями

уже в другой, более поздний период жизни вестника на земле. Нечто схо-жее происходило, например, с Чеховым. Его миссией было пронизание

(напитывание) искусства слова любовью к людям в такой мере, к какой

только приближались Диккенс и Достоевский. Чехов стоял на совершенно прямом пути. Закрытость его духовного зрения, слуха, способности

созерцания космических панорам — все это было явлением временным, вызванным тем, что работа даймона была устремлена на раскрытие в

нем дара высшей любви, и когда эта фаза работы была бы завершена, остальные способности раскрылись бы одна за другой с потрясающею

быстротой. К семидесяти годам Чехов являл бы собой образец сочетания

гениальности и святости. Этому помешала только смерть в сорокачеты-рехлетнем возрасте, только она.

Существует некий закон масштабов: становящаяся монада делается тем более великой, чем глубже были спуски, которые ею совершены, и страдания, которые пережиты. Монада эманирует из Отчего лона в

материю не для того, чтобы скользнуть по поверхности одного из слоев

планетарного космоса, а для того, чтобы пройти его весь, познать его

весь, преобразить его весь и, возрастая от величия к величию, стать во-дительницей звезд, созидательницей галактик и, наконец, соучастницей

Отца в творении новых монад и вселенных. Отсюда — наше чувство

благоговения и преклонения не только перед категориями прекрасного

и высокого, но и перед категорией великого. Отсюда — возникновение в

нашей душе этого чувства при соприкосновении с такими образами, как

Эдип, Прометей, Фауст, Дон Жуан, Брандт.

131

2. Миссии и судьбы. Достоевский

Именно грандиозные масштабы заложенных в них потенций отличают «детей Достоевского». Чем, в сущности, оправданы всевозможные, без конца варьируемые от романа к роману, от персонажа к персонажу

«инфернальные» спуски этих героев? Какое положительное значение

могут принести наши блуждания вслед за ними по лабиринтам этих

страстей, этих убийств и самоубийств, телесных и духовных растлений, по самым темным излучинам душевного мира? Не чреваты ли такие

странствия, напротив, опасностями поддаться соблазну, перейти к под-ражанию, к совершению таких же непростительных, даже преступных

действий?

Те, кто любит Достоевского, часто ссылаются в оправдание

на то, что великий писатель учит различать в самой падшей душе

«искру Божию», что он внушает сострадание к несчастным и т. п.

Сострадание он действительно внушает, и сострадание великое. Но

всегда ли? Неужели главным компонентом в нашем отношении к

Ставрогину, к Петру Верховенскому (герои романа о революционе-рах «Бесы»), к Свидригайлову (один из героев романа «Преступление

и наказание») будет сострадание? Да и обнаружение «искры Божией»

в Верховенском или Смердякове (один из героев романа «Братья

Карамазовы») служит плохим утешением; их преступных действий

оно не оправдает и не смягчит. Дело в другом: в том, что их в какой-то

мере не то что оправдывает, но заставляет нас верить в высокие возможности их потенций, иррационально нами ощущаемый масштаб

их. Это не значит, конечно, что с них снимается ответственность за

совершенное.

Как художник-этик, пробуждающий наше сострадание к несчастным и падшим, Достоевский велик — так велик, что этого одного было