Майя Горина - Сказки Шехерезады нового века Том 1

Явственными признаками провиденциальности (фатальности) отмечена и судьба самого Достоевского. Конечно, страдание есть всегда

страдание, и сердце может сжиматься от жалости и сочувствия, когда мы

читаем о бесконечных мытарствах и мучениях, из которых была соткана

внешняя сторона этой жизни. Но как ни ужасны с гуманистической точки зрения даже тягчайшие ее события, они были абсолютно необходимы, чтобы сделать из человека и художника того великана, каким он стал.

Таковы его эпилепсия, аномальный облик его сексуальной сферы, без-удержность и страстность его натуры, минуты его на эшафоте (по при-говору к повешению, там же отменённому), пребывание его на каторге и

даже, по-видимому, его бедность (и из-за неё — пристрастие к азартной

игре в карты, описанной в романе «Игрок»).

Но почему-то почти не отмечается в литературе о нем факт исклю-чительной важности: а именно то, что в последние годы своей жизни

Достоевский освобождался, одна за другой, от страстей, требовавших

преодоления и изживания: для него наступила пора очищения. Великое

сердце, вместившее в себя столько человеческих трагедий, исходившее

кровью за судьбу стольких детей художественного гения, очищалось от

мути, и вместе с тем возрастали силы любви. И когда читаешь некоторые

страницы «Братьев Карамазовых», например главы о капитане Снегиреве

или некоторые абзацы о Димитрии, охватывает категорическое чувство: чтобы так любить, так обнимать состраданием и так прощать, надо стоять уже на границе праведности.

Конечно, в своем посмертии Достоевский получил такие возможности к спасению и подъему своих метапраобразов, каких мы не можем

знать. И в этом отчасти и заключалось, во всяком случае в известный

период, его посмертное творчество. Скоро начался и другой труд: быть

Вергилием спящих по кругам инфрафизики. Но если это мы еще способны

135

представить себе, то дальнейшие творческие его ступени уводят в такую

высь и приобретают такой масштаб, что воспринять мы сможем их только тогда, когда сами вступим духовным видением — при жизни или всем

составом нашим после смерти — в затомис нашей метакультуры.

Но есть любовь и любовь. Любовь к миру, то есть к среде природной и к среде культурной, как к источникам пользы только для нас и

наслаждения только для нас, и притом таким источникам, какие должны

превратиться полностью в нашего слугу и раба, — вот то, без чего должно. Любовь к миру как к прекрасному, но искаженному, замутненному, страдающему и долженствующему стать еще прекраснее, чище и блажен-нее через века и эоны нашей работы над ним, — вот та любовь, без которой нельзя. Это не значит, конечно, что силы Природы нельзя обращать

на пользу человеку; это значит только, что наряду с таким обращением

должно совершаться и обратное: обращение сил человека на пользу и

духовную пользу Природы.

Любовь к жизни как к сумме наслаждений и польз для нас, либо же

как к материалу, который мы насильственно и тиранически претворяем

в то, чего хотим, — вот импульс, подлежащий безоговорочному и полному преодолению в нас самих. Любовь к жизни как к мировому потоку, творимому Богом, иерархиями и человеком, благословенному во всем, от созвездий и солнц до электронов и протонов во всем, кроме демони-ческого, — прекрасному не только в нашем слое, но и в сотнях других

слоев, и ждущему нашего участия в нем во имя любви, — вот то, без чего

человечество придет лишь к абсолютной тирании и к духовному угаса-нию. И это не значит опять-таки, что чувственная радость сама по себе

является для человека чем-то запретным. Наоборот, это значит только, что такая радость оправданна, если не увеличивает суммы страданий

других существ и уравновешивается в нас самих готовностью принимать

от жизни не только наслаждение, но и труд и долг. Подобная четкость

разграничений еще не могла быть достигнута в прошлом столетии.

Смешение этих форм любви к миру и к жизни было еще неизбежно. Но

усиление их, накал, подъем были необходимы, и с этим связана миссия

нашего второго из величайших художественных гениев — Льва Толстого.

(Второго — если считать первым Достоевского.) Сколько бы других, более частных задач ни выполнил бы в своем

литературном творчестве Толстой, как бы велики ни были бы созданные

им человекообразы, сколько бы психологических, нравственных, культурных вопросов он ни ставил и ни пытался разрешить, но для метаисто-рика самое главное в том, что им осуществлена была могучая проповедь

любви к миру и к жизни. Жизни — не в том уплотненном, сниженном, 136

ничем не просветленном смысле, в каком понимали ее, скажем, Бальзак

или Золя, а к жизни, сквозь формы и картины которой именно сквозит свет некоей неопределимой и невыразимой, но безусловно высшей

Правды. В одних случаях эта Правда будет сквозить через грандиозные

исторические коллизии, через войны народов и пожары столиц, в других — через великолепную, полнокровную, полнострастную природу, в

третьих — через индивидуальные искания человеческих душ, их любовь, их неутолимое стремление к добру, их духовную жажду и веру. Вот такую

проповедь Толстой как гений и вестник и должен был осуществлять — и

осуществлял — зачастую вопреки намерениям его логического, слишком

рассудочного ума; проповедь не тенденциозными тирадами, а художе-ственными образами, насыщенными до предела именно любовью к миру, к жизни и к стоящей за ними высшей Правде, образами, которые сильнее

всех тирад и обязательнее всякой логики.

Он любил и наслаждался этой любовью, учил любить все: цвету-щую ветку черемухи, обрызганную дождем, — и трепещущие ноздри

горячей лошади; песню косарей, идущих по дороге, и от звуков которой

точно колышется сама земля, — и крепкие икры бегающих мальчишек; бесприютную старость Карла Ивановича (повесть «Детство», первая

часть трилогии «Детство. Отрочество. Юность») — и усадебные идиллии

Левиных и Ростовых (герои романа «Анна Каренина» и «Война и мир»); духовную жажду, уводящую Пьера (Безухова, героя романа «Война и

мир») к масонам, а отца Сергия (герой повести «Отец Сергий») в стран-ничество, — и хруст снега под торопливыми шагами Сони, когда ее

озаренное зимней луной лицо приближается к губам Николая («Война

и мир») со всей чистотой юности и красотой влюбленности; огненную

молитву юродивого Гриши («Детство») — и физическое наслаждение

от скачки верхом и от купания, от питья ледяной воды из ручья и от

бального наряда, от полевой работы и от чувственной любви. Но строфы пушкинского «Пророка» недаром выжглись (отпечатались) раз и