Энтони Борджиа - Больше о жизни в мире невидимом

Луч света, который ты видишь, может иметь любое направление – он может либо падать на надпись, либо исходить от нее, но мы имеем дело со вторым. Это здание вместе с окружающими его садами было построено людьми, проживавшими поблизости, как место приема многочисленных учителей из высших сфер, время от времени посещающих нас, чтобы помочь нам в различных ситуациях. Поэтому там, где должен быть алтарь, стоят стулья. Главный посетитель располагается в центре, как ты догадываешься, а остальные стулья предназначены для его сопровождающих.

Посмотри вокруг – что ты видишь, или, точнее, чего ты не увидел?»

Роджер огляделся: «Нет никаких изображений религиозного характера, нет доски с гимнами, нет свечей и других украшений. На самом деле это просто оболочка церкви с удобными стульями внутри вместо жестких скамеек».

Окна были из цветного стекла, и лучи света, падавшие со всех сторон, переплетались между собой, создавая нежнейшие оттенки всех цветов радуги.

«Эти тексты были помещены здесь по настоятельной просьбе тех, кто отвечал за строительство здания. Как и все мы, они испытывали ужас перед войной, самым ужасным бедствием, которое только может обрушиться на человечество. Они задумались над тем, как им выразить то, что больше всего их волновало. И наконец им пришла в голову мысль использовать эту известную цитату и поместить ее на стене прямо над тем местом, где восседают наши высокие гости, чтобы ее мог увидеть каждый входящий. Они выполнили ее в виде мозаики, очень искусно, в ярких тонах, сделав ее своей постоянной мысленной молитвой. И этот исходящий от нее свет никогда не ослабеет и не побледнеет. Он всегда будет неизменно ярким. Это маленькая капля в океане добрых мыслей, друг мой, по- своему достаточно значительная, но недостаточно сильная, чтобы остановить или предотвратить войну.

Ты уже видел, Роджер, что в этой стране ничего не остается несделанным, потому что никто не попытался этого сделать. Каков бы ни был результат, каким бы безнадежным изначально ни казалось дело, все равно попытка будет предпринята. У нас бывают неудачи, но бывают и успехи. Война, мой мальчик, это слишком большая тема, и не очень веселая, особенно для тебя, который только начинает знакомиться с чудесами духовного мира. Мы с Рут не хотим тебя расстраивать».

«Вы не расстраиваете меня, монсеньор, я хочу знать об этих вещах, даже если они и не очень приятные».

В «западном» конце здания находился большой орган. Его дизайн и конструкция не были особенно примечательными, и трубы располагались в обычном порядке.

«Хороший инструмент, Роджер. Кто хочет, может на нем поиграть. Подойдем, посмотрим на него поближе, а Рут нам, может быть, что-нибудь сыграет».

Мы поднялись по ступеням и оказались в хорах.

«Здесь нет электричества, может, мне накачать для вас воздух, Рут?» – предложил Роджер.

«В этом нет необходимости, спасибо, мой милый, – ответила Рут. – Ты прав, электричества здесь нет, но есть кое-что получше», – и она указала на ящичек на полу рядом с органом.

«Здесь все, что нам необходимо. Мне нужно только привести эту маленькую машину в действие, и она начнет нагнетать воздух в инструмент».

«А что заставит ее работать?»

«Мысль, Роджер, мысль, и больше ничего, – ответила Рут с улыбкой. – Знаешь, ты еще пока не имеешь представления о том, на что в действительности способна мысль».

«Нет, но начинаю понимать!».

Рут села за клавиатуру и сыграла короткую пьесу, светлое, радостное скерцо, которое специально для нее сочинил один из ее друзей – великих музыкантов. Когда отзвучала последняя нота, Рут встала и, взяв Роджера за руку, сказала:

«Пойдем, посмотрим, что мы сделали».

Мы вышли из здания, и, заметив, что мы с Рут смотрим наверх, Роджер тоже поднял глаза и с удивлением увидел над крышей огромную сферу, похожую на пузырь, мягко вращавшуюся вокруг своей оси. Ее цвета – нежно голубой и розовый, переплетались, не теряя своей идентичности.

«Давайте отойдем чуть дальше, – предложил я, – и Роджер увидит полный эффект. Сейчас мы совсем под ней».

Мы отошли на четверть мили, где полное впечатление было просто великолепным. Роджер испытывал что-то вроде благоговения при виде этой кажущейся хрупкой формы, висевшей в воздухе без какой-либо видимой опоры.

«Любая музыка, Роджер, создает какую-либо форму, неважно, на каком инструменте играют. Хотя, если бы я исполнила пьесу на пианино, она не получилась бы такой большой. Но мы все равно создали бы форму, пусть и не такую красивую. Я никогда не играла эту вещь на пианино, и не могу сказать, что получится. Пьеса была написана для органа, где можно получить достаточную полноту звука и разнообразие звуковых эффектов. Прекрасное зрелище, правда?»

«Знаете, Рут, это пугает меня больше, чем все, что я видел до сих пор, хотя

«пугает», наверное, не то слово».

«Нет, дружище. Я думаю, правильнее будет сказать – вызывает благоговейный трепет, но как ни назови, это необычное чувство.

Мы с Рут испытывали то же самое, когда увидели это в первый раз, и до сих пор не отвыкли от этого ощущения. Я не думаю, что это когда-нибудь произойдет и надеюсь на это. Если мы перестанем на это реагировать, значит что-то не так, но музыка в этом не виновата. Однако об этом не может быть и речи – мы всегда будем испытывать глубокие чувства, когда будем слышать и видеть музыку, написанную такими мастерами, а это действительно мастера, Роджер».

Роджер смотрел на Рут с восхищением, даже поклонением перед мастерством, которого она достигла. Рут это позабавило, и, ничуть не тронутая таким выражением эмоций, она поспешила отмахнуться от похвал.

«Я не сделала ничего особенного, Роджер. Каждый, кто играет на каком-нибудь инструменте, может произвести такой же эффект. Это создает механический инструмент, но ни один инструмент не сможет сочинить музыку. Вот кому должна быть адресована похвала – композитору».

«Я правильно понял, что какой-то великий музыкант написал эту пьесу специально для вас?»

«Совершенно верно, Роджер. Еще один сюрприз? Это неудивительно, если подумать, что все знаменитые музыканты, покинувшие земной мир, должны где-то находиться. Не так ли?»

«Да, конечно. Странно, я об этом даже не подумал».

«Я думаю, – заметил я, – это потому что большинство людей считает композиторов только полулюдьми. Поэтому многие из них на Земле жили впроголодь. А когда они умерли, о них вдруг вспомнили, воздвигли им памятники, а их произведения вдруг стали очень ценными. Сейчас дела на Земле обстоят немного лучше, и композитор не умирает от голода, но если он сочинил по-настоящему хорошие вещи, они становятся намного более ценными после его смерти. В настоящий момент на Земле нет гениев. Все истинные гении – здесь. Музыка, которую ты слышал сейчас, это произведение истинного гения. Даже если не видеть ее, а только слушать, это уже наслаждение».