Джон Ури Ллойд - Этидорпа, или край Земли

Внутри его умственной сущности развилось нечто латентное, о чём ни он сам, ни его друзья не подозревали. Это было нарастающее желание знания, касающегося человеческого тела. Это ненасытное и страстное желание анатомии росло в нём, и по мере его интереса к этому он пренебрёг другими разделами медицины. Постепенно он потерял из виду свою профессиональную цель, забросил химию, медицинскую науку, фармакологию. В конце концов, он патологически жил только теми вышеуказанными двумя ветвями науки. Его первое посещение анатомической комнаты было неприятным. Запах разлагающей плоти, вид изуродованных тел оттолкнул его. Когда впервые его тёплая рука прикоснулась к скользкому телу, он содрогнулся. А когда его пальцы вошли в соприкосновение со внутренностями трупа - бывшего ребёнка - он вскрикнул от ужаса. Анатомический демонстратор успокоил его, наконец, его вызвали в анатомическую часть. Сначала рефлекторное действие его чувствительного ума было ошеломляющим, затем его чувства исказились. Приятелям пришлось проводить его из комнаты. "Отмойте это, отмойте это!" - повторял он, пытаясь отбросить от себя руку. "Противно, ужасно, отвратительно. Ребёнок всё ещё перед моими глазами" - настаивал он. Вскоре у него начались лихорадка и бред. "Чья-то мать встретит меня на улице и проклянёт - кричал он. - Эта рука, красная от крови моей милой, она осквернила невинную смерть и изуродовала то, что для матери самое дорогое". "Отнимите руку, отмойте её! - вопил он. - Мать проклинает меня, она требует возмещения. Лучше, чтобы умер человек, чем быть проклятым матерью, чьё дитя было осквернено. Так несчастный бессвязно говорил, всецело видя во сне ужасные образы. Но в конечном итоге он выздоровел и стал другим человеком. Он добровольно вернулся в анатомическую комнату и занялся грубой работой. Ничто из того, что было связано с расчленением трупов, не казалось ему отвратительным или нечистым. Он забросил остальные занятия и стал рабом навязчивой идеи. Ему едва хватало времени, чтобы поесть как следует. В действительности, он часто ел свой завтрак в анатомической комнате. Снова и снова кровь ребёнка была на его руках, и это не имело значения, он даже не трудился её смыть. "Печень человека не более священна, чем печень борова, - рассуждал он - человеческая плоть это тоже, что и другие формы животной пищи. Когда человек умирает, жизненное тепло убегает, сознание рассеивается и холодные мрачные останки остаются всего лишь животными. Сознание и жизнь являются всем тем, что есть человеческое: одно есть сила, а другое - материя. Когда человек умирает, и то и другое гибнет и рассеивается". Его друзья замечали его увлечение анатомированием и снова вступали с ним в споры, пытаясь преодолеть его сильное увлечение, но он отвергал их. "Я познал своим видением, - сказал он, упоминая о своей лихорадке - что Папа Римский был прав, когда сказал, что "надлежащее изучение человечества есть человек". Меня не заботят ваши церковные предрассудки в отношении смерти. Эти басни являются изобретением назначенных церковников, тех, кто живёт в предрассудках невежества. Я неверующий и не верю в неощутимый дух. То, что можно увидеть, почувствовать и взвесить – есть; всё остальное - не существует. Жизнь это просто ощущение. Всё, что за пределами - химерично, оно меньше всего фантастично, во что верят только простофили и слабоумные, доверчивые орудия мошенников или создания слепых предрассудков". Он принёс в свою комнату сочленённый обесцвеченный череп трупа и установил его за мраморной статуэткой Венеры Милосской, которую ценил, как фамильную драгоценность. "Оба состоят из извести, - цинично подметил он - они не лучше остальных". Его друзья протестовали. "Ваше суеверное образование ошибочно, - отвечал он - вы мысленно наделяете эти предметы качеством, которого они не заслуживают. Мысль создаёт приятную эмоцию. Другое, равным образом такое же чистое, напоминает вам о могиле, которую вы боитесь и от которой дрожите. Эти ментальные пульсации искусственны, являясь пережитками заблуждений или созданиями вашего ума. Известь в черепе сейчас такая же неживая, как и в статуе. Ни один предмет не отвечает ни за свою форму, ни является нечистым. Для меня деликатное очертание, точное сочленение, совершенная адаптация к функции, которой он изначально наполнен, делают каждую кость этого черепа предметом красоты и восхищения. В целом, мне доставляет удовольствие думать об этой великолепной, восхитительно подогнанной части организма. Статуя, которой Вы восхищаетесь, во всех отношениях не может конкурировать с черепом. И я поставил их вместе, потому, что мне приятно продемонстрировать, что самое искусное создание человека гораздо ниже по уровню материального человека. Отбросьте ваши сентиментальные предрассудки и присоединяйтесь ко мне в восхищении этом предметом красоты". И он повертел в руках череп, как если бы он был шедевром искусства. Так он и спорил, и в споре проходил от кости к кости, от органа к органу. Он наполнил свою комнату уродливыми фрагментами человеческого тела и окружил себя банками с сохранившимися анатомическими образцами. Друзья его уходили с отвращением, а он улыбался, радуясь тому, что остался наедине со своими жуткими предметами. Он был ослеплён одним из альковов науки".

Старик сделал паузу.

"Мне продолжать?" - спросил он.

"Да" - сказал я, невольно отставив назад свой стул, ибо я снова начал бояться говорившего.

"Наконец, этот человек науки овладел всем известным в мире физиологии и анатомии. Он изучил наизусть формулировки из огромных книг, посвященных этим предметам. Человеческий скелет стал для него открытой книгой. Он знал соединения каждой мышцы, мог назвать кость едва заметной части. Микроскоп перестал быть интересным для него, он овладел тайнами патологии и физиологии. Затем, неосознанно в нём появилась другая тенденция. Новой мысли было предназначено овладеть его мозгом. "Что же воодушевляет скелет? Что лежит внутри, даёт ему жизнь?" Он снова пришёл в восторг: "Мёртвое тело, которому я отдал часть жизни, не является сознающей частью человека, - говорил он сам себе - я должен найти в нём эту жизнь. Я был лишь палачом мёртвых. Моё знание поверхностно".

Снова старик заколебался и вопросительно посмотрел на меня.

"Мне продолжать?" - повторил он.

Мной овладел ужас, но всё-таки было интересно, и я решительно ответил: "Продолжайте".

"Остерегайтесь науки человека" - он с мольбой посмотрел на меня.

"Продолжайте" - скомандовал я.

Он продолжил:

"С ловкостью безумца, этот человек глубоких познаний, которые привели его от невинности невежества к бессердечию продвинувшейся биологической науки, тайно задумал искать жизненные силы". Я должен начать с ребёнка, ведь жизненная сущность сначала проявляется в детях" - рассуждал он. Он переехал в малопосещаемую местность, освободил своих слуг и известил своих бывших друзей о нежелательности его посещения. Он решил, что не должно быть никаких помех в его работе. Однако, такая линия действия не была необходимой, ибо теперь у него не было ни друзей ни посетителей. Он занял работой плотников и ремесленников, усовершенствовал ряд механических символов, создав прекрасные образцы автоматических механизмов. Ни одного человеческого звука нельзя было услышать из внутренней комнаты того дома...."