Посох путника

Я уже начинаю действовать целенаправленно: я не только подбираю ключ к некоей двери и вхожу туда, но сперва заглядываю внутрь, что там, лучше ли, привлекательнее ли обстановка, больше ли “сокровищ”? Выбрав ту, которая мне больше по нраву, я перебираюсь в неё, а из неё в другую, ещё более богатую, и дальше... И вдруг оказываюсь в такой, все двери которой ведут лишь в одну комнату — в ту, которая была второй или третьей на моем пути...

Мне, обогащённому опытом мира, знанием о том, что в нем есть “лучшие” камеры, не хочется возвращаться в неё, она кажется мне теперь грязным, противным подземельем, но откуда-то появляется чудовище, которое загоняет меня туда. И я оказываюсь у “разбитого корыта”, и вынужден начинать все сначала. От страха перед чудовищем многие из приобретённых мною знаний я позабыл, но многое и помню. Проблески воспоминаний усиливаются, становясь ярче, и моё движение вперёд становится более осмысленным, осознанным.

Я начинаю свой путь сызнова, стараясь выбирать другие двери, избежать встречи с чудовищем и иных неприятных “сюрпризов”. Тем не менее полностью избегнуть таких вынужденных возвращений в прежние или подобные им камеры мне пока не удаётся, однако, с каждой новой попыткой, я продвигаюсь все дальше.

А в это время среди обнаруживаемых мною “сокровищ” появляются и такие, как власть, богатство, роскошь, которые влекут за собой злобу, алчность, жестокость... Лишение этих “сокровищ” причиняет мне страдания, короче, вступает в полные права привязанность к этому миру, миру форм.

Чем дальше я продвигаюсь вперёд, тем суровее, коварнее, беспощадней становятся испытания и искушения, тем больше я наказываюсь за свои ошибки, тем сложнее и труднее мне двигаться дальше. Мне дают великую любовь — и лишают её, дают — большую силу и богатство, великую власть — и делают больным и нищим рабом. Много дают — и много отнимают, меня бьют по самым больным местам. Но как раз это и имел в виду Соломон, когда говорил: “Кому много дано — с того много и спрашивается”. И в этих же словах заключено и иное: “С кого много спрашивается — тому много и дано”. Мудрому следует думать именно так...

Но мой путь продолжается и ситуации становятся все сложнее. Допустим, я достиг непривязанности ко многому, но привязанность к отдельным вещам сохранил. Теперь удары моего “учителя”, моей судьбы будут направлены именно на эту привязанность, побуждая меня освободиться от неё. Меня будут постоянно ставить в такое положение, где эта привязанность подвергается испытаниям “на разрыв”. И так будет продолжаться раз за разом, из камеры в камеру, в различнейших формах и видах, пока я сам не пойму, что она иллюзорна, что я привязан к самим собою же созданному призраку, пока я не сброшу сам этих пут.

Такое на языке Путников называется прокатыванием или протаскиванием. (Как протаскивают проволоку, как канат протаскивают через игольное ушко. Именно это заключил в своих словах Иисус Христос: “Легче канату пройти через игольное ушко, чем богатому в царство Божье”. Ошибка переводчика превратила “канат” в “верблюда”, который так и остался в Евангелии. Бессмысленно, но “Учитель сказал!”)

Но вот все материальные привязанности преодолены. Остаётся ещё следующий этап — преодоление привязанности к себе, преодоление индивидуализма, эгоизма. В одной из камер ты находишь своего второго — человека, с которым вы отныне “скованы одной цепью”, которого ты теперь обязан вести через этот лабиринт и вывести его. Так бывает, когда ты уже видел выход, уже знаешь его, и для тебя самого покинуть лабиринт уже, казалось бы, не проблема. Но перед тобой на выходе ставят условие: ты выйдешь наружу лишь после того, как вернёшься назад, найдёшь своего второго и выведешь его наружу, ибо без тебя, без твоей помощи сам он выйти не в состоянии. И ты вновь попадаешь в одну из камер. Ты сохраняешь память о том, как выйти наружу (точнее, знаешь путеуказатели, имеешь компас, указывающий в какой стороне лежит выход, но не более, потому что камера, откуда ты теперь начинаешь свой путь и последующие за ней могут быть тебе незнакомы.). Но прежде ты должен найти своего второго и соединиться с ним. Если вообразить себе такую камеру, как некую комнату, это может показаться лёгким, однако, камера эта — это жизнь, это время, это Земля. Ты же порой знаешь, каков внешне этот второй, по каким признакам его можно узнать, порой — знаешь только, что обязательно встретишь его на своём ПУТИ, но где, когда, как это произойдёт и как ты его узнаешь — это от тебя скрыто, в этом помогай себе сам. Положим, вы встретились. Но твой второй — это не ты, который знает ПУТЬ. Он может быть в большей или меньшей степени привязан к этому миру, соединён с ним “пуповиной”, которую надо рвать, а это больно, и он не хочет этой боли, протестует против неё, как капризный ребёнок, он брыкается, упрямится, щипает и бьёт тебя, и лезет именно туда, куда не надо, где опасно, суёт палец в огонь, не понимая, что может обжечься... А ты должен вывести его отсюда. Иного выбора у тебя нет. И сложность ещё в том, что он сам должен пойти за тобой, должен понять, что так надо, что иначе нельзя, силой в рай никого не тащат и свободными по приказу свыше не становятся... Конечно, все может выглядеть, и часто выглядит, по другому.

Здесь нужно сказать об одной, если можно так выразиться, болезни “первых”, которые и есть собственно Путники, высшие Посвящённые, ибо для нас Путник, двиджива, начинается именно с этого этапа. Ведь двиджива означает не только дважды рождённый, дважды живущий, но и имеющий две души. Понимать это следует так, что возвращаясь в определённую камеру, я не возникаю там “из ничего”, как некая форма, к ней не приписанная, я вселяюсь в форму, присущую данному времени, данному месту, данной камере. И у этой формы есть свой ПУТЬ, изменить или нарушить который я не состоянии. Иное дело, что он соответствует той задаче, которая мне задана. Таким образом, у этой формы оказываются как бы две “Я — личности”: одна, присущая ей и этому миру, действующая и оценивающая подобающим образом, и другая — моя, присущая тому, кто вернулся сюда, кто знает истину. Поэтому внешне двиджива проявляет себя двояким образом: с одной стороны он действует разумно, с другой — вынужден подчиняться ПУТИ своей формы. Это подобно тому, как если бы я имел форму собаки, но обладал при этом умом человека. Я видел бы и понимал гораздо больше, чем другие собаки, и руководствовался бы в своих действиях мотивами и побуждениями, не знакомыми им, но для них я оставался бы такой же собакой, разве что со странностями.