Лобсанг Рампа - Три жизни

Как странно все-таки, подумал он, вот он, пожилой монах просто гулял себе в саду монастыря, который был его домом последние пять-десять лет, и, несмотря на таблички, предупреждающие о том, что это частные владения, сюда ввалился этот грубиян и, несмотря на все протесты монаха, подошел к нему и, ткнув его в грудь толстым указательным пальцем, сказал: «Быстренько, давай, рассказывай, как у вас тут, в этой дыре, а? Вы тут просто все гомики, да? Ну ты, вроде, на гомика не особенно похож, но давай, рассказывай, мне надо писать статью».

Монах осмотрел пришельца с ног до головы, чувствуя, что в его взгляде сквозит большее презрение, чем ему следовало бы показывать. Нельзя презирать своих братьев, но этот перешел всякие границы. Старый монах, брат Арнольд, прожил здесь много лет, он пришел в монастырь еще мальчиком и с тех пор жил здесь, пытаясь привести свои взгляды на добро и зло в соответствие со священным писанием. Он всегда сам с собой обсуждал – таков был его обычай – все происходящее. Он не мог принять все, что было написано в Библии, как абсолютную истину. Не так давно он поделился своими сомнениями с аббатом, думая, что тот поможет ему разрешить его сомнения и очистить его разум, но нет, аббат пришел в ярость и наложил на брата Арнольда епитимью на всю неделю. В наказание он должен был мыть посуду для всего монастыря.

Тогда, как и сейчас, когда его оскорбил этот грубый мужлан-репортер, он все твердил про себя молитвы: «Господи, да будет милость Твоя, не дай мне допустить в душу пустое, не дай принять ничтожное за сущее». Это успокаивало его, давало ему возможность абстрактно глядеть на вещи.

Он бродил по монастырю, размышляя о прошедших годах. По утрам была работа, днем они учились, и столько рукописей нужно было украшать цветными рисунками – столько! Теперешние краски никуда не годились, химия, ужасные краски, а пергамент – о нем лучше не вспоминать вовсе. Он может подойти для того, чтобы из него делать абажуры, но не для такой тончайшей работы, для нее, как он заметил, современные материалы не подходили. Ну а после выполнения монастырской работы, что потом? День за днем, месяц за месяцем, год за годом вечерня, затем ужин в уединенной тишине, а после ужина повечерье, завершение седьмого канонического часа. После этого – одинокая келья, стылая и промозглая, с узкой, жесткой кроватью и обязательным распятием в изголовье кровати, келья столь маленькая, что даже заключенные в тюрьме подняли бы бунт, посели их в такие камеры.

Он бродил по саду, думая обо всем этом, когда этот глупый буйвол нахально вломился в частные владения, тыча ему пальцем в грудь и требуя сенсационных сведений для его статьи. Гомосексуалисты? Боже сохрани, какое там! Монахи не были гомосексуалистами, они относились к ним с определенной долей сочувствия, но совершенно их не понимали. Старый монах твердо потребовал, чтобы Сайрус Болливаггер уходил. Последний сорвался и принялся орать что-то про могущество прессы, говоря, что своим пером он может уничтожить репутацию монастыря. Монах стоял и молча слушал, погруженный в размышления, он созерцал. Но вдруг Болливаггер поднял кулак величиной со свиной окорок и ударил монаха в грудь, сбив его с ног. Он лежал и думал в каком-то оцепенении о том, что же это произошло с человечеством, что вот такой вот увалень набрасывается с кулаками на тщедушного человека на склоне его лет. Он не понимал этого.

Он лежал еще какое-то время, затем медленно, морщась от сильной боли, поднялся на ноги, колени его дрожали, ноги держали плохо. Он доковылял до камня, чтобы присесть на него, отдышаться и прийти в себя.

Выкрикивая угрозы насчет «разоблачения», Болливаггер наконец перелез через забор и тяжело спрыгнул на землю с другой стороны. Он стал быстро удаляться, своей неуклюжей грузной походкой напоминая скорее пьяную гориллу, чем представителя рода человеческого.

Брат Арнольд сидел там, возле искрящегося моря, обратив куда-то невидящий взор. Ничего не слыша, едва ли осознавая, что рядом пляж, громкие крики детей, шум веселящихся на пляже людей и пронзительные крики вечно недовольных жен, ругающих мужей за какие-то придуманные ими самими проступки. Вдруг Арнольд подскочил от неожиданности, на его плечо опустилась рука, и голос спросил: «Что беспокоит тебя, брат?» Он обернулся и увидел монаха примерно его возраста, глядящего на него озабоченными карими глазами.

«На меня набросился репортер, он забрался сюда через забор и ударил меня в грудь», – сказал брат Арнольд. «Он потребовал, чтобы я рассказал ему, что мы все здесь гомики – гомосексуалисты – в этом монастыре, а когда я отказался, довольно резко – что ж, – тогда он меня ударил в грудь так, что я свалился наземь! Я почувствовал себя нехорошо, мне нужно было передохнуть. Но пойдем, давай вернемся в дом». Он с трудом поднялся на ноги, и двое братьев, которые провели в этом монастыре много, много лет, медленно побрели по направлению к огромному зданию, которое было их домом.

Этим вечером, после повечерья, когда монахи разбрелись по кельям, брат Арнольд почувствовал сильную боль, казалось, его грудь пронизывали раскаленные пики. Он едва смог постучать в стену кельи своими сандалиями. За дверью раздался шорох, и голос спросил: «Что случилось, брат? Ты болен?» «Да, – слабым голосом ответил брат Арнольд, – да, брат, не можешь ли ты попросить врача из монастырского лазарета прийти ко мне?»

За дверью что-то утвердительно пробормотали, и послышалось шарканье удаляющихся по каменному полу сандалий. Странно, подумал брат Арнольд, что монахам никогда не позволялось заходить в кельи друг друга, даже из самых невинных побуждений, никто, кроме врача, и только по медицинской необходимости, не имел на это права.

Может быть, в этом что-то было, быть может, некоторые монахи гомосексуальны? Может быть и так, подумал он. Настоятели монастыря придумали достаточно правил, чтобы не оставлять двух монахов наедине, даже гулять они имели право только по трое. Брат Арнольд лежал на своем ложе страдания и думал об этом до тех пор, пока не открылась дверь и участливый голос не спросил: «Брат Арнольд, что беспокоит тебя?» Брат Арнольд тогда снова рассказал о том, что произошло этим днем, рассказал об ударе в грудь и о падении. Монастырский доктор был дипломированным врачом, с отвращением оставившим когда-то практику, поскольку не в силах был мириться со всем тем беспорядком, который обуял медицинскую «науку» в последнее время. Он осторожно расстегнул рубашку брата Арнольда и осмотрел его грудь, на которой виднелись отливающие черным и желтым синяки, его тренированный глаз заметил, что у брата Арнольда были сломаны ребра. Он прикрыл грудь больного, поднялся на ноги и сказал: «Я должен пойти к отцу настоятелю и доложить об этом, брат Арнольд. У тебя сломаны ребра, тебе нужен рентген и лечение в больнице». После этого он молча повернулся и вышел.