Пантес Киросон - Очевидцы бессмертия

И в вернувшемся разуме своём я хранил память о том, где я был, куда водил меня Старец и как я упал на землю. Душевная боль охватила меня от мысли, что я покинут и вновь нахожусь в тюрьме.

В том же оживающем разуме медленно нарождалось воспоминание о ночи, в которую я был схвачен и брошен в яму к страшным зверям. Да, я ещё не мог отделять испытанное моим телом от странствований моей души.

И то, и другое переплеталось в моём сознании, и пережитое моим духом было сильнее и ярче, чем реальное и зримое, земное. Я мучительно старался разобраться в этом клубке двух нитей воспоминаний.

Мне становилось до ледяного холода страшно, когда я вспоминал, где я был и что со мной сталось. От этого ужаса я закрывал глаза, закутывался с головой, чтобы не видеть явь, погрузиться в сон и, быть может, снова очутиться там, где я некогда был. Иногда мне слышался голос Старца. Я прислушивался к нему; казалось, ещё мгновение – и я снова его увижу. Но в это время раздался стук в камере и извлёк меня из забытья…

Часовой принёс суп. Есть мне хотелось, и запах манил меня, а брал в рот – не шло. Ел через силу… Одолел рисовый суп и тут же почувствовал такую страшную боль в желудке, что у меня выступил холодный пот, и я потерял сознание.

Но всё прошло, не суждено мне было умереть.

Я старался как можно больше спать, не видеть, не слышать и не сознавать окружающего. Я был слаб, но я и не хотел снова быть здоровым, выйти и увидеть свет. Мне хотелось уйти туда, где я некогда был, но все мои усилия были напрасны.

Когда я от слабости или скорби засыпал или впадал в оцепенение, я тотчас же видел, как я покидаю тюрьму, и видел всё совершенно ясно, не похожим на сон.

И я не ходил по городу, а витал над ним, легко парил, садился на крыши домов… и всё уверял себя, что – это не сон.

Видел людей внизу и думал, как они относятся к тому, что я летаю? Порой поднимался так высоко, что садился на облако и смотрел вниз на крошечные дома и нитки дорог… Ходил на кладбище, бродил по берегу моря, но всегда внутренне чувствовал, что я не свободен и должен возвратиться на то место, где лежал.

Всё это было так реально и отчётливо, что, когда я пробуждался, мне казалось, что я только что сюда вернулся.

Силы мои быстро возвращались. Я уже ходил по камере. Глаза были ещё слабые и не переносили света. Пищи давали достаточно, я сужу по тому, что она всегда оставалась. Я поправлялся, но долго думать не мог, уставал, меня клонило в сон.

Ни в коем случае не допускал я мысли, что был мёртв, и всё виденное мной – лишь смертный сон, как думают некоторые. Я больше и глубже верил не тому, что со мной произошло дома и в ГПУ, а тому, что было вне человеческого разума и понимания.

Пережитое моей душой тянуло к себе с такой силой, что я рад был бы закрыть глаза, чтобы никогда не видеть реального, осязаемого мира.

Я не верил, что то был иллюзорный, призрачный и фантастический мир. Тосковал по нему, как по родине. Окружающий меня мир казался серым и унылым. Я не мог и подумать, что после телесной смерти пережил всё виденное только душой и вне тела. Мне казалось, что все странствия я совершил с душой и в теле.

В канцелярии ГПУ. – Под конвоем. – Голос Старца и бегство из-под стражи.

Пришёл часовой с солдатами ГПУ и велел мне идти с ними в канцелярию.

Я еле двигался от слабости. Ноги подкашивались, как у пьяного. Кружилась голова, глазам трудно было смотреть на свет. Всё было как бы подёрнуто пеленой тумана. Я протирал глаза, но это не помогало. Они так ослабли, что каждый предмет двоился и расплывался в мутное пятно.

Привели меня в помещение. Оно было точно таким, каким я видел его4 духом своим: маленькая комнатка, а в ней сидит светловолосый начальник над бумагами…

Часовой привёл меня и вышел. Мы остались с ним наедине. Он велел мне сесть у стола и стал читать протокол следствия по "моему делу.

Обвинения начинались в протоколе с моего пребывания дома. Всё было разузнано ими по месту моего жительства… В протоколе стояли страшные обвинения – в контрреволюционной и антисоветской деятельности, в шпионаже и связи с заграницей. Там было и то, что некогда я уже был арестован за попытку перехода границы. Ужасные статьи обвинения следовали одна за другой.

Когда я прочёл всё это, я прямо и просто поглядел ему в глаза и спросил: «Что же мне будет за все эти ужасы и злодеяния? »

Он вздохнул и сказал: «Будешь препровождён этапом по месту жительства, а там на месте будет суд».

Я ему сказал, что все обвинения в протоколе – ложь… что я не шпион и никогда не занимался политикой. Я – только верующий и занимался религиозными вопросами.

Он опять посмотрел на меня. И не злобно, я чуял – дыхание его и глаза показывали, что он не злится, а даже внутренне меня жалеет.

Он ещё раз глубоко вздохнул и тихо сказал: «Ничего не поделаешь… Закон…» Он предложил мне папиросу. Я отказался, ибо был некурящим.

Потом он взял со стола какую-то потрёпанную бумажку и спросил: «Твоя это бумажка?» Я взял, но почти ничего не видел и только наощупь узнал документ, выданный мне сельсоветом. Я протянул его обратно, сказав, что это моё удостоверение личности. «Возьми его…» Я не понял, зачем он мне его вернул.

Он запечатал в конверт «протокол», зачитанный мне, и те бумаги, в которых значилось, что четыре года тому назад я был арестован за переход границы. Спросил у меня: «Есть у тебя здесь вещи и деньги?»

Я сказал, что мои деньги и вещи – в конторе рыболовных промыслов, где я некогда работал. Он спросил, хватит ли у меня сил сходить под конвоем за вещами? Я ответил, что хватит.

«Сегодня в Баку идёт пароход, на нём и поедешь». Он позвал служащего, и тот принёс жирного рисового супу, чтобы меня подкрепить, но суп не пошёл мне в рот.

Потом пришли двое солдат ГПУ с винтовками – мой конвой, с которым я должен идти за вещами.

Мы отправились в контору рыболовных промыслов. Когда я увидел свободу и свет, мне стало вдруг так радостно, я почувствовал себя так легко, что, казалось, ещё мгновение, и я полечу или побегу стремглав, как заяц! Всё тело моё дрожало, почуяв движение воли…

И я решил бежать от конвоя.

Решение было такое: если ускользну и меня не достигнет пуля – я спасён; если достигнет – тоже спасён, ибо я избавлюсь от ужаса и мучений. А позволить гнать, себя этапом из тюрьмы в тюрьму, отдать себя на муки допросов, пыток и истязаний в ГПУ на моей родине… всё равно – в конце всех страданий я обрету смерть в ГПУ, Лучше умереть теперь или быть свободным.

Молча, всем нутром своим я молился Богу, чтобы Он меня избавил. Я молился одним духом, но всё тело, все кости мои дрожали от волнения. И я ясно услышал голос Старца: «Беги… Беги,.. Спасёшься…»