Бодхи - Происхождение видов

- Хорошо, - Менгес сделал рубящее движение ребром ладони, - время дорого, пошли дальше. Второй эпизод.

- Есть что-то интересное, Менгес? – вкрадчиво спросила Арчи. – Я же вижу – ты чем-то возбужден. Может тогда сменим тему? А то ты прямо как двухлетний пацан, который впервые в жизни добрался до голенькой девочки.

- Да ладно тебе, - напористо возразил Брайс. – Это кто же сейчас только в два года начинает тискаться? У нас не средневековье.

- Брайс, не будь таким профессором, а то…

- Да, есть интересное. – перебил их Менгес. В группе Айрин, под Торонто – сегодня ночью они разослали отчет, я его просмотрел. Это нечто совершенно новое, совершенно. Не удивлюсь, если под это создадут новую группу. Вольф. Я думаю, он возьмется за это. Очень интересно, очень. Столько интересного! Как интересно! – Менгес привстал, и лицо его, и вся поза светилась силой и предвкушением. Через несколько секунд он снова сел, переборов всплеск желания двигаться, немедленно приступить к исследованию.

- Я хочу побыстрее закончить и послушать Менгеса, - Майк поднял руку, призывая ко вниманию. – Я в своей комнате, студенческое семейное общежитие, мне двадцать два или двадцать три года, моей жене около двадцати. Поздний вечер, грудной ребенок наконец-то заснул, в гостях подруга жены – застенчивая, вежливая девушка. Мне не нравится, что она пришла, я не люблю таких – чем более вежлив человек, тем он более агрессивен, эта закономерность мне уже хорошо известна. Сначала это казалось парадоксальным, но потом я понял – чем вежливее человек, тем сильнее его недовольство, если кто-то пренебрегает вежливостью. Чем вежливее, тем неискреннее – тоже правило без исключений. С такими людьми неинтересно, атмосфера натянутая, ведутся куцые разговоры, и часто лишь затем, чтобы вытеснить тот факт, что говорить не о чем. Подруга с женой приглушенными голосами говорят о ребенке – как пеленать, как…

- Пеленать? Это что?

- Ребенка туго заматывают в простыню, ее называют «пеленка», туда заправляют руки, чтобы он не махал ими…

- ?? Чтобы он не махал ими? Как это? Кому это надо? – изумлению Рианы, казалось, не было границ. – Нет, я правда не понимаю…

- Так делают. И всё тут! – В голосе Майка явно проявилось раздражение, и у Торы от удивления отвисла челюсть. Арчи вовремя перехватила ее готовое выплеснуться изумление, притянула ее голову к себе и прошептала: «мы, конечно, очищаем по возможности от негативного мусора захваченные воспоминания, но если ты хочешь совершенно точно все вспомнить, то целесообразно не перемешивать пакет восприятий и взять его таким, какой он есть. Естественно, в этом есть риск и порой ты получаешь по ушам доброй порцией негативных эмоций – тут каждый решает сам – на что он готов ради чистоты эксперимента. Майк, похоже, очень хочет быть точным в этом воспоминании. Отравится, конечно. Ничего страшного, часик усиленной эмоциональной полировки и все будет ОК».

- У меня часто возникало желание экспериментировать, - продолжал Майк, - но жена, которая всегда была мягкой и уступчивой, в таких ситуациях превращалась в мегеру, в железобетонную стену, и попытки продавить ее натыкались на быстро нарастающую агрессию. Пока человека не трогают, пока не задевают его жестких концепций, он может содействовать в некоторых экспериментах, или как минимум не слишком активно препятствовать им, считать себя новатором и достаточно гибким человеком. Но стоит задеть его любимую мозоль, зацепить жестко укоренившиеся концепции, и тогда перед тобой уже нечто совершенно иное – сумасшедший с пеной у рта, тиран, изо всех сил пытающийся подавить, вытравить любое инакомыслие. Ее аргумент всегда был один и тот же – «нет, давай мы об этом потом подумаем как-нибудь, обсудим, нельзя же вот так сразу, а пока сделаем так, как положено». Излишне говорить, что никакого «потом» никогда не было. Детей пеленают. При этом говорят «чтобы он не травмировал себя», «чтобы лучше спал». Мне всегда казалось, что ребенок испытывает ужас от того, что схвачен в железные тиски, что в нем происходит какая-то внутренняя борьба, он начинает кричать, пытается вырваться, а его лишь еще туже пеленают. Помогая жене, я часто зверел, когда наш ребенок умудрялся во время пеленания вытаскивать руки, болтал изо всех сил ногами, пеленка запутывалась, и я с остервенением запихивал его руки и пеленал так, чтобы он и пошевелиться не мог. Потом мне становилось стыдно, но жена была довольна – ребеночек хорошо связан, значит – все хорошо. Когда я говорил, что сомневаюсь в том, что ему хорошо, она лишь отмахивалась – так надо, так делала ее мама, так делают все мамы испокон веков, о чем тут говорить? С какого-то момента наш сын сдался – он перестал бороться и покорно давал себя пеленать. Не знаю – было ли то самовнушение или нет, но мне отчетливо показалось, что в его глазах немного потух какой-то огонек, словно что-то в нем необратимо сломалось. А мне стало спокойнее. Теперь с ребенком было меньше возни – запеленал, бросил его как полено в кроватке и пошел своими делами заниматься. А он покричит, помолчит, еще покричит, да и заснет. Вот и замечательно. Но иногда я испытывал смутные приступы – словно предаю что-то в самом себе.

Майк помолчал пол минуты и продолжил.

- Сейчас, возвращаясь к текущему моменту, я понимаю, конечно же - что именно меня мучило. Подавляя желание свободы в ком-либо, выбирая довольство вместо усилий по устранению раздражения и ложных концепций, диктующих те или иные абсурдные действия, достигая этого довольства путем пытки беспомощного человека, а пеленание – это несомненно изощренная пытка, я тем самым становлюсь в оппозицию к озаренным восприятиям. Если я совершаю действия, нацеленные на подавление озаренных восприятий в ком-либо, я тем самым подавляю их в самом себе. Но «тот-я» был предельно далек от этой ясности. Я-тот – обычный продукт той эпохи. И еще. – Майк запнулся, прикусил губу, пожевал ее с нарочито смешным выражением лица, показывающим, что ему сейчас совсем не радостно. – Еще я его бил.

- Кого?

- Ребенка.

- В каком смысле? Когда он вырос?

- В том-то и дело. Не когда он вырос, а когда он только родился. Когда ему было две недели, месяц и дальше.

Казалось, молчание в комнате стало вещественным.

- Ну…, - Тисса медленно подбирала слова, - во-первых я предлагаю тебе говорить не «я», а «он», или хотя бы «тот-я» - так будет точнее. Но постой, это же просто даже физически невозможно – бить такого маленького ребенка.

- Да? – в голосе Майка прозвучало отчаяние. – Ты уверена? Ты просто человек НАШЕЙ эпохи. А я имею опыт – каково быть человеком ТОЙ эпохи. Так вот знай, что это возможно. И я, и моя жена били его. И мать моей жены. Это называлось «шлепать». Эдакое милое словечко, которым взрослые прикрывают свою ненависть к детям. Все родители «шлепают» своих детей. Это еще называют частью «воспитания». И считается, что если детей не бить, то они «избалуются»… у меня сейчас голова идет кругом от этого воинствующего фашизма… «избалуются» - значит перестанут подчиняться бесконечным требованиям, запретам, указаниям, и будут хотеть делать то, чего им радостно хочется! Говорю все это, помню – как это было, вижу своими глазами, и не могу поверить – что такое было возможно… планомерно делать из детей рабов, послушные механизмы, подавлять на корню все их радостные желания… пытки, избиения, агрессивное вдалбливание концепций… но этот пример особенно показателен – ведь мы били месячного ребенка за то, что он сопротивлялся пеленанию, причем если жена держала свое раздражение в рамках приемлемого тогда поведения, то я часто выходил из себя, и бил его по-настоящему, открытой ладонью по попе… и по голове бил!