Татьяна Калистратова - Темная сторона России

А потом мы копали яму и складывали туда все свои документы, рацию и другую технику. Все закопали, потому что понимали: не сегодня, так завтра нас уже не будет.

В тот момент, когда я уже прикрывал схрон мхом, накрыли нас гансы. И из минометов, и живой силой.

А нашли меня осенью, в середине сентября. Листва была уже местами желто-зеленая. Осиновые листики дрожали каплями крови на ветру и шелестели так тревожно.

Тревожно-то тревожно, но бояться уже нечего — отбоялись. Только одно было страшно: что не найдут, не похоронят и письмо мое для мамки никто не прочитает и не перешлет.

Нашли меня случайно, лет тридцати женщина, чуть старше меня, наверное. Ткнула щупом в землю да и попала по ключице. Еще раз, чуть в стороне ткнула и по руке проехалась. А потом в пару взмахов саперки сняла верхний слой почвы. Закричала: «Есть! Ребята, и медальон есть!» И еще раз ширкнула мне по той же ключице. Да так, что сама передернулась и начала очищать почву бережнее. Господи, неужели — нашли? Неужели похоронят по-человечески и письмо найдут? Оно в планшетке лежит, пытался подсказать я, а планшетка — под задницей.

Нет, не слышат меня.

Девонька отложила инструмент в сторону и достала какую-то метелку не метелку, а щекочется. Хм, ручка черная, щетка оранжевая — у нас таких не было.

По косточке начала поднимать меня. Хоть бы планшетку нашли да моим весточку передали, мол, Сорокин Иван Романович, тридцати трех лет от роду, из Москвы, жил по адресу. Впрочем, вряд ли бы она дошла. Брату сейчас, наверно, уже лет девяносто. Где он сейчас? Жив ли? Или ждет меня уже там? Ну а Нюта? Не дождалась. Да и верно, живым — живое, а мертвым — мертвое!

Эй, эй, девонька, ты почто ж мое сердце откидываешь? Хоть и похоже на глину, но ведь билось оно! Нет, не слышит. Хотя чего тут кричать, у меня ж вся грудина в клочья разорвана.

Мы тогда поднялись и побежали на фрицев. Нам к дороге надо было прорваться. Все в грязи, в крови, вокруг пацаны падают. Ну вот и сошлись в рукопашной, а тут взрыв — и нет меня больше.

Оглянулся, а тело мое лежит, на голове кровь, грудь в клочья разорвана, в ноге осколок с пару кулаков торчит. Руки подергиваются, а глаза уже стекленеют. Так я и смотрел сам себе в них, пока не понял, что всё, нет меня больше. Я — к телу своему, винтовку хватаю, а пальцы насквозь проскальзывают. Я уж в голос вопить хочу, а ничего не получается. Потом, через несколько часов, гансы прошли, всех проверили, а кто еще жив был, добили. Ну а меня в воронку спихнули. Нас тогда почти вся рота полегла, а немцев так и не смогли выбить. Через месяц только выбили проклятых. Кого из бойцов нашли, тех похоронили, а кого нет, так и оставили. Но после того боя красиво наши шли — шагали и шагали над землей.

А девонька-то села на деревце и закурила. Ой-ой-ой, так я ж сам это местечко минировал, да никто не польстится из фрицев сесть отдохнуть.

Ох тыж. Она меня нашла, а как встанет, так заряд-то и сработает! Хоть бы заметил кто. Уф-ф-ф-ф, заметили — хороший отряд пришел. Увели девоньку, а ее трясет, что осинку над моей воронкой.

А мне хотелось сказать: не переживайте, все с ней будет хорошо. Только еще воронку покопайте, тут еще наших семеро лежит и командир наш — Александров Никита Семеныч, и писарь — Шишкалов Матвей, и пятнадцатилетний Мишка, подделавший документы, чтоб на фронт уйти. Вернитесь завтра, хорошо? Не всех опознать можно — у кого медальон потерялся, у кого записка сгнила, а кто и просто не заполнил бумажку. Мол, если заполнишь — убьет. А войне по хрен суеверия. Она убивает невзирая ни на бумажки, ни на медальоны, ни на ордена, звания и возраст. У командира, кстати, медальон есть. Я точно знаю.

Найдите их! Вместе мы тут воевали, потом лежали вместе. Хотелось бы и после не расставаться.

Так думал я, когда наше отделение пацаны и девчонки в грязных камуфляжах тащили в мешках к машине.

Так думал я, когда нас привезли на кладбище в простых сосновых гробах — по одному на троих.

Так думал я, когда встретили нас тут ребята из братских могил. В строю, как полагается.

Так думаю я и сейчас, уже после того, как проводили они нас над лесом на восток. И, оглядываясь назад, прошу: найдите тех, кто еще остался!..»

Комментарии нужны? Думаю, что нет. Вот и нам, и копщикам они тоже были не нужны. А потом мы раскопали тех, о ком было написано, и действительно всех нашли.

Гансовскую тряхомудию, которую отыскали в ходе раскопок, закинули в ближайшее болото.

Мы отправили телеграммы и родственникам. Конечно, на захоронение они уже не успели. Но, придя на святую землю Мясного Бора, — написали они мне потом, — встали на колени у свежего холма братской могилы. И в ту секунду хлынул страшный дождь, словно плакало в тот час само небо.

Итак, мы начали собираться в Питер — быстро, суетно, не как на Урале, и среди костров я услышала следующее.

— Я тогда только начинал вести раскопки, — рассказывал один из заросших парней. — Однажды по глупости пошел на место раскопок под вечер один. Когда возвращался, уже ночь была. И вот иду я по дороге и вижу, что вокруг меня. сорок второй год! Люди, окопы, блиндажи, машины. Даже лес другой. До лагеря дошел нормально, но все равно страшно было. Или вот одна девушка вечером раскапывала бойца. И вдруг к ней мужчина в военной форме подходит, останавливается и смотрит. Она внимания особого сразу не обратила — отрядов тут много стоит, многие в форме ходят. А он и говорит ей: «Ты, как его раскопаешь, вот здесь покопай, тут еще один лежит. И вон около той осины тоже. А вот здесь, под елкой, я умер!» Девчонка, конечно, падает без сознания. Потом, когда пришла в себя и все рассказала, пошли проверили это место — во всех местах, на которые указал этот мужик, нашли останки. И под елкой тоже нашли. Среди костей — пуговицы со звездочками. Наш, значит, был.

— Это ладно, — заметил другой, — ая вот помню, лет тринадцать назад подхватил меня дальнобойщик, который постоянно мотался этой трассой. И рассказал: «Работа у нас, сами понимаете, не из легких — сутками за рулем. Вот и тут, еду мимо Мясного часиков в десять вечера. А я перед этим не спал почти трое суток, и все вроде бы нормально, но в сон так клонит. Сам не заметил, как заснул. Очнулся от громкой фразы: «Эй, братишка, подъем!!! Ты это. аккуратней, что ли.» И вроде как по плечу кто-то стучит. Глаза открываю — никого. Смотрю: а машина по обочине уже едет. Вырулил и — по тормозам. Остановился, вышел, осмотрелся: вокруг ни души, и только метрах в пятидесяти позади заметил памятник погибшим в Мясном Бору. Если бы не голос, точно в него врезался бы.»

Наверное, минимум неделю потом я по вечерам просто тупо ходила по улицам, не глядя на прохожих и окружающие пейзажи. Единственное, что подмечала, — это выбоины и щербины от пуль и снарядов на стенах зданий. Вернувшись к себе на Марата, утыкалась в военную хронику и воспоминания тех, кто подыхал от голода в нашем городе, но не сдавался. В общем, депрессия была полная, черная, неприятная и почти что беспросветная!