Эдуард Шюре - Пророки Возрождения

Джованни Медичи, принявший имя Льва Х при восшествии на Святейший престол, был сыном Лоренцо Великолепного. Он и сам бы заслужил это славное прозвище, ибо он обладал тончайшей чувствительностью в искусстве. Все, что его отец сделал во Флоренции, он сделал в Риме в огромном масштабе. У него было столько же чувства прекрасного, сколько достоинства и гордости. По универсальности познаний и утонченности вкуса Лев Х был самым блестящим коллекционером ХVI века. Он владел прекрасными медалями, ласкал прекрасную мраморную статую, восхищался богатыми красками на картине искусного живописца. Его щедрость к художникам всякого рода и любой школы не знала границ. Каждое утро он приказывал принести ему блюдо, покрытое малиновым бархатом и наполненное золотыми монетами. Оно служило для небольших подарков. К вечеру блюдо пустело. Он покровительствовал Микеланджело, Браманте, Бенвенуто Челлини и десяткам других. Но Рафаэль, скромный, усердный, неутомимый Санти, которого легион учеников считал королем живописцев, стал его любимцем.

Рафаэль Санти. Триумф Галатеи. 1515　г.

Рим, вилла Фарнезина

Праздник восшествия на престол Льва Х отличался необычайной пышностью. Он произвел удивление в Риме, который, казалось бы, уже утратил способность удивляться, столько он видел фантастических празднеств, и остался легендарным в его хрониках. Современники перечисляли детали, которые стали главной нотой правления этого папы. В то время как кардиналы с большой помпой праздновали официальную церемонию интронизации, римский народ предавался на улицах чисто языческому ликованию. Дома были украшены разноцветными тканями. Повсюду были видны импровизированные часовни, триумфальные арки, украшенные гирляндами цветов, античные статуи в нишах. Шумные толпы теснились возле этих маленьких храмов, где Венера, Ганимед, Вакх, Меркурий, Геркулес, наряду с Христом и Богоматерью, находили своих почитателей. Уличные фонтаны изливали на прохожих веселящее, искрящееся вино орвьето, которое пили полными кубками и вволю. Вокруг этих чанов изобилия транстеверинки в алых корсажах плясали с пастухами из римской округи, слово вакханки и фавны с Сабинских гор собрались, чтобы приветствовать возрождение своих богов. Процессии, песни и танцы продолжались несколько недель. На празднике хватало и смешного. Ибо куплетист Барбарелло, взгромоздившийся на слона, был коронован на Капитолии, а Рафаэль был вынужден изобразить его вместе с этим слоном.

Нужно ли удивляться, что среди опьяняющих ароматов язычества, пробужденного от векового сна, впечатлительный гений Санти погрузился в эту античную роскошь? Волна чувственности, прелестной и смущенной, захлестнула фрески, которые он писал в Фарнезино для богатого сиеннского банкира Агостино Киджи. Нельзя сказать, что эта иллюстрация к истории Психеи возвращает глубокий смысл самому духовному мифу античности, но он выражает здесь удивительную грацию. Когда входишь в этот белый зал, такой веселый, и поднимаешь глаза к его своду, фризу или парусу, тебя сразу заливает симфония розовых тонов. Ибо вся она розовая – эта Психея, склонившаяся со светильником над своим таинственным возлюбленным. Розовый также и летающий Купидон, розовые и боги, которые с Олимпа созерцают патетическую идиллию. Это живопись совершенно античная в том смысле, что фигуры в ней важнее лиц. Их немного тяжеловатые тела совсем не прозрачны в их привлекательной пышности. Их плоть роскошна, а в жилах течет амброзия. Тонкий аромат амбры, мускуса и роз, веяние нектара спускается с этого свода на зрителя, когда он смотрит на Амура и Психею, легко переходящих с неба на землю и с земли на небо. Но ничего лишнего, никакого насилия, никакой грязи нет в этих эфирных пространствах. Дыхание аркадийской невинности охватывает нас, подобно теплому ветру, скользящему над юностью мира.

Более совершенна по замыслу и стилю, но еще более страстна фреска «Галатея». Эта Галатея могла бы быть Венерой по своей красоте и трепещущей прелести. Она легко скользит в своей перламутровой раковине по лазурной волне. Жест, которым ее руки держат вожжи дельфинов, удивительно изящен. Ее тело, шея и голова обращены к небу. Кажется, что она предлагает богам охватить ее сердце и утолить ее жажду любви. И эти боги наводняют землю и море своими весенними ручьями. Легкие облака плывут в синеве. Сильный ветер веет над океаном, приподнимает одеяние нимфы, развевает ее волосы и обнажает перед лицом неба ее прекрасное тело, открытое поцелуям воздуха. Прекрасная нимфа сидит у ног Галатеи, на краю ее раковины, с выражением тонкой насмешки. Она словно говорит тритону, обнимающему ее стан: «Попробуй, удержи меня; я выскользну, как угорь». А маленький Амур, который на первом плане развалился на самой поверхности воды, ухватившись за плавник дельфина, показывает на три фигуры перламутровой раковиной и восклицает: «Следуйте все за мной; повинуйтесь закону любви!»

Здесь мы уже не в промежуточном пространстве между небом и землей, где Психея парила в аркадийском мире. Вихрь желания пронизывает почву, волны и всех ее обитателей. Живые существа хотят любить и размножаться. Человек будет желать и страдать. Натянуты луки амуров, которые летают в воздухе. Стрелы дрожат, они летят… и уже ранят.

Погружение Рафаэля в пьянящее и опасное царство наслаждения произошло не только в сфере искусства, оно уже случилось в его жизни незадолго до того, как он писал свою Галатею. Даже ангельская душа, если она воплощена на земле, в некоторой мере подвержена фатальности чувства. Мистичный юноша, приехавший из Умбрии во Флоренцию, уже тогда волновал красивых женщин, которые улыбались мечтательному художнику. Но тогда наслаждение могло лишь слегка задеть его сердце. Говорят, что в Риме знатная дама, имя которой неизвестно, мимолетно появилась в его доме и в его жизни. Возможно, именно ей был посвящен сонет, найденный на обороте одного из его набросков: «Любовь, ты охватила меня при виде глаз, которые меня мучают, и лица, белее снега и розовее роз, и прекрасной речи и изысканных манер. Столь силен жар, сжигающий меня, что ни река, ни море не могут погасить моего огня. Но я не жалуюсь, ибо мой жар делает меня столь счастливым, что чем больше я пылаю, тем больше жажду пылать. Сколь сладостно ярмо и цепь этих двух белых рук, обвившихся вокруг моей шеи. Освободившись, я почувствовал смертельную боль. Я останавливаюсь… слишком большое счастье убивает… Все, что я видел, все, что я сделал, – я молчу об этом… ибо скрываю радость в сердце. Волосы мои поседеют скорее, чем я изменю своему долгу в грешных мыслях». Но маленький бог, который смеется над клятвами, должен был пустить в него более острую стрелу.