Андрей Буровский - Необъяснимые явления. Это было на самом деле

– Ага! – кричат. – Вон еще один побежал!

В этот день бесславнейшим образом закончилось одно из то ли семи, то ли восьми «правительств», прямо вместе с главой «правительства», с его мандатами и наганами.

Потом Шведкин дальше уехал и воевал у Семенова, с ним и уходил в Маньчжурию. Какова его судьба, увы, не знаю. Кто говорит, что пошел служить японцам и сгинул ни за понюх табаку в войне на Тихом океане. Кто говорит, что дожил до 1945, до похода Советской армии на Харбин, после чего убежал в Австралию, там и умер. Кто говорит, уехал в Америку еще в тридцатые годы. Что сталось с его семьей, с братьями и сестрами (и были ли они, братья и сестры) – тоже не знаю. У Вилькицких только и остался его портрет – фотография Шведкина, сделанная здесь же, в Красноярске.

Наступает тишина. Ауэрбах задумчиво катает водку по стеклу рюмки. Порыв ветра такой, что покачнуло люстру над столом. Синие сумерки темнее, чем должно быть по времени суток, липнет снег к окну, летящий снег застит солнце. Буря мглою небо кроет. Жгучий глоток очень соответствует всему: метели, морозу, синим сумеркам, словам Ауэрбаха – всему, что есть в русской культуре про метель.

– Как же это они так быстро, – говорю я и, по правде сказать, немного усомняюсь в словах Константина Николаевича при всем том, что он и ходячая энциклопедия, и всегда очень точен в сообщениях.

– А это настоящие офицеры были, – веско произносит Ауэрбах, – они несколько лет воевали, умели и драться, и людей за собой вести. Не умели бы – не выжили.

– Вы откуда это знаете?

– У Вилькицких прислуга была, Глаша. Она у меня потом в няньках ходила, матери и рассказала. Кстати, ты здесь ничего не видал? Как раз в такой буран, в метель…

– Не-а… А что может быть, дядя Костя?

– Д-да пон-нимаешь… (Константин Николаевич немного заикается, и если волнуется, то и заикания сильнее). П-понимаешь что, видали тут… В сильную м-метель видали человека в шинели, х-ходит тут. Т-ты же внука Вилькицкого знаешь?

Я киваю, потому что и правда знаю его очень хорошо.

– В-вот он и видел…

Константин Николаевич рассказывает, как как-то в декабре, под Рождество, шел домой внук Вилькицкого, проходил мимо этого же дома. Было градусов под 40, сильная метель, и в крутящихся вихрях метели «молодой» (под 60) Вилькицкий заметил вдруг фигуру человека в шинели. Он подивился, кто это идет в такую погоду, даже не подняв воротника?!

Идущий повернулся, заходил теперь против ветра, несущего снег, словно ему нипочем. Наплывало очень знакомое лицо… только непонятно, откуда знакомое. Внук ошеломленно поздоровался, даже протянул руку к шапке, но снимать уж не стал, боясь обморозиться. Призрак чуть усмехнулся, кивнул. Пройдя метров десять, Вилькицкий вспомнил наконец, кто этот человек в шинели, повернулся догонять Шведкина. Но человек в шинели со старинными погонами совершенно бесследно исчез.

Скажу честно: не раз я выходил из дому в метель, надеясь встретить Шведкина. Не буду врать: к сожалению, его я так и не увидел.

Трудно объяснить иногороднему, какую роль играла в жизни Красноярска школа № 10. Ее директор, Яков Моисеевич Ша, говаривал порой, что все великие люди города оканчивали именно ее. Это, конечно, преувеличение, и даже сильное, но что школа играла в городе роль совершенно исключительную – факт. Образование, которое давала эта школа, было по уровню выше на порядок, чем в большинстве школ, и раза в два выше, чем в других центральных.

Что печально – право делать хорошее дело покупалось обычной советской ценой. Официальным шефом школы был Крайком КПСС, а по всей школе висели какие-то отвратительные плакаты с призывами служить в советской армии, вступать в комсомол, любить советскую родину и так далее, и тому подобное.

В двух шагах от школы стоял бронзовый бюстик Дзержинского.

С Яковом Моисеевичем я находился в самых замечательных отношениях и часто подменял его, когда Ша ездил в командировки – вел уроки истории в «его» классах. Не помню, почему возникла такая необходимость, но как-то я долго ждал его из Москвы – весь метельный февральский вечер. Из школы все давно ушли, во всем здании остались я и техничка, жившая тут же при школе. Это была одновременно техничка и сторож.

Эта техничка, надо сказать, давно была своего рода ведомственной гордостью Якова Моисеевича – совершенно непьющая техничка. За одно это ей прощалось совершенно все. Например, техничка оказалась не вполне вменяемой; она иногда вела с посетителями всяческие странные разговоры, например заводила длинную и совершенно невразумительную историю про какого-то мужика, который прислал ей из деревни свиной бок. Тетенька, впрочем, была совершенно не опасна – немного «не все дома», ничего больше.

В этот вечер она все бродила вокруг, все стирала несуществующую пыль, все вела со мной светские беседы, но вот о чем беседы, убей бог, совершенно не помню. Было еще не очень поздно, часов восемь вечера, но уже совсем темно и, кроме того, метельно, ветрено. Ветер выл как-то уж очень разборчиво, в смысле очень уж легко можно было разобрать долгое метельное «у-уубью-ююю…». А потом долгий вой и рев без слов, но с оттенком такой злобы, такой ярости, что становилось просто жутко. Потом вдруг неприятный трескучий голос явственно произнес где-то в середине коридора: «Ну и чего тут приперся, пся крев?». Я сидел совсем один в «предбаннике» директорского кабинета, техничка вышла. Стало как-то неуютно, а тут еще в оконное стекло забарабанили пальцами, отбивая как бы лихой марш. Поворачиваюсь: как и следовало ожидать – никого. Да и кто бы стал стучать в окна второго этажа?

Стало неприятно, выхожу в коридор. Опять пронзительный вой метели начал складываться в слова, в непристойную ругань по-русски и почему-то по-польски. Тут опять поднялась та техничка.

– Что, покою не дает? Не слушайте его, похабника!

– Кого не слушать?!

– Который воет! Подумаешь, это Зержинский! Слыхали бы, что он мне сулит, когда я тут одна мету! На что сманивает, поганец!

Страхолюдная тетенька кокетливо потупилась, зарделась и натужно захихикала в кулачок.

Скоро приехал Яков Моисеевич; больше никогда я не оставался в школе № 10 по вечерам и ночам и ничего подобного не слышал.

Что я могу сказать по этому поводу?! Может быть, конечно, мне и почудилось. Конечно же, техничка была «с большим приветом», хотя и совершенно не пила. Но вот за то, что слышал слова во время вьюги, и стук в окошко – вот за это я ручаюсь полностью.

Какие-то непонятные звуки в том же здании слышали еще два человека – пионервожатая и еще одна техничка – вполне нормальная, но пьющая. Но с этими людьми у меня не было близких отношений и, что они слышали, не знаю.