Луис Броули - Пропащий. Последние приключения Юджи Кришнамурти

Он остановился, чтобы сплюнуть в чашку. Поставив её на стол и аккуратно сложив салфетку, продолжил:

— Слушающий — это худшее, что там есть. Смотрящий — худшее, что есть.

Я перевёл разговор на Анандамайи Ма, заметив, что он никогда не говорил о ней плохо.

— Я никогда не встречался с ней лично.

— Да, я знаю, но ты что-то такое о ней говорил, не помню точно что…

— Она оказалась настоящим товаром, в тех рамках.

— Каких рамках?

— В рамках религии.

— Она была поистине религиозным человеком?

— Да. Не такой, как другие.

Весь день он смешивал религию и духовность с грязью, а тут вдруг по-своему хвалил религиозного человека.

— И что же это значит?

— То и значит.

Он остановился и снова потянулся за чашкой, остальные молча ждали развития темы.

— Она даже где-то упоминала, что после случившегося у неё больше никогда не было секса. Причиной тому была не духовность или что-то в этом роде. Это стало невозможно.

Он говорил совершенно искренне. Было любопытно, насколько далеко он углубится в этот вопрос.

— Это просто невозможно.

— Значит, то, что с ней произошло, было на уровне физики, правильно?

— Но она должна была одеть это в религиозные одежды.

— Для того чтобы выжить в мире?

— О нет! Для того чтобы было на что жить.

— Ага.

— Мне не нужно зарабатывать на этом деньги. У меня для этого есть вы — мои друзья. Но что-то произошло с ней помимо её воли…

— Но почему людям понадобилось втискивать её пример в рамки религии? — спросил Боб.

— У них нет других рамок.

После ещё нескольких вопросов без ответов и намёков на коррупцию Джидду Кришнамурти он сказал Бобу:

— Ты и меня хочешь вписать в рамки, поскольку иначе твоя конструкция рухнет.

Помолчав, он откинулся на спинку дивана:

— Вы готовы? — Ещё одна пауза. — Что останется после — не ваша забота и вы никогда об этом не узнаете.

Он снова сплюнул в чашку и продолжил:

— Я говорю о том, что… это животное, в прямом и переносном смысле, будучи освобождённым от мёртвой хватки того дерьма, что было внедрено в нас посредством всевозможных человеческих мыслей, функционирует невероятно умным образом.

Он сел на своего конька.

— Когда подобное случается, оно не может воспроизвести даже обычное физическое тело, себе подобное, — продолжил он тему собственной бесполезности для природы и науки. — Этот пенис меньше, чем у ребёнка. Вы просто не можете больше иметь сексуальных отношений.

Боб продолжал давить:

— Есть ли какая-либо часть вас, которая хотела бы быть обнаруженной?

— Что? Ни одна… Тем более что вы не можете ничего обнаружить.

Снова возникла тема продажности религиозных идей. Религия не имела никакого отношения к тому, чем он являлся. Религия — это бизнес, продающий духовность за деньги.

— То самое грязное и вонючее дерьмо. А вот это дерьмо ценно, — сказал он, имея в виду настоящие экскременты. — Ты можешь прожить на нём.

Он рассказал о монахах-агхори в Гоа, употреблявших в пищу свои экскременты до тех пор, пока не появились португальцы и не перебили их всех.

«Вы постоянно пытаетесь перевести те вибрации на свой язык, вы пытаетесь их понять, потому что хотите извлечь что-то из того, что слышите».

Ночью я услышал, что он возится в кровати, и посветил на него.

— О! Ты не спишь! — Он включил маленький светильник.

— Не сплю, — ответил я с пола.

— Извини, что побеспокоил тебя, — вежливо сказал он.

— Без проблем, Юджи.

— Сколько времени?

Я посмотрел на часы.

— Полночь.

— О… — Он выключил свет.

Прошёл час. Я снова услышал шорохи на кровати. Опять включился светильник.

— Сколько сейчас времени?

— Час.

— Только час? — нетерпеливо спросил он, как человек, ожидающий начала фильма.

— Да, простите, — ответил я.

— Странно, — тихо ответил он. Свет погас, и на некоторое время наступила тишина. Прислушиваясь к темноте, я услышал, что его дыхание стало глубже. Я снова заснул и снова проснулся от шорохов и включённого света.

— Сколько времени, сэр? — снова спросил он. Я снова посмотрел на пластиковые часы на стене.

— Час тридцать, — ответил я. Прошло только полчаса, а он не мог дождаться, пока закончится ночь.

— Почему? — спросил он раздражённо.

— К сожалению, я не знаю почему, но сейчас только час тридцать!

Мы засмеялись, и свет снова погас до четырёх утра — времени, когда он обычно встаёт. Неудивительно, что он всегда говорил: «Когда смотришь на часы, время идёт так медленно! А когда не смотришь — бежит!» Интересно, сколько он вообще спал ночью? Почему он был таким нетерпеливым? И что с ним происходило, когда он не спал? Было ли ему скучно? Да вроде не похоже. Иногда казалось, что ему хочется вскочить, куда-то пойти или поехать, а иногда, по его словам, он мог бы просидеть весь день в кресле и ничего не делать.

В «Ошибке просветления» есть интересный отрывок, который может дать некоторое представление о том, как он функционировал:

«Возможно, я могу тебе дать некое ощущение этого. Я сплю четыре часа ночью, не важно, во сколько я ложусь. Потом я лежу в кровати, бодрствуя, до утра. Я не знаю, что это лежит в кровати; я не знаю, лежу ли я на левом боку или на правом, — я так лежу часами. Если снаружи есть какой-то шум — птица или что-то ещё, — он просто отражается во мне».

И дальше:

«Если задать вопрос „Что там внутри?“, то есть только осознание точек контакта, там, где тело соприкасается с постелью и с простынями или с самим собой, например, в скрещении ног. Есть только ощущения прикосновения от этих точек контакта, а остального тела нет. Есть некая тяжесть, вероятно, сила притяжения, что-то очень неуловимое. Внутри нет ничего, что связывало бы эти вещи. Даже если глаза открыты и смотрят на всё тело, всё равно есть только точки контакта, и они не связаны с тем, на что я смотрю. Если я захочу попытаться связать эти точки контакта в форму моего собственного тела, у меня, вероятно, получится, но к тому времени как я это закончу, тело снова будет в той же самой ситуации различных точек контакта. Связь не может сохраняться. То же самое, когда я сижу или стою. Тела нет».

День начинался в четыре часа. Он просыпался, и я перемещал его в кресло. Там он одевался и раз в несколько дней брился пластиковой бритвой, умываясь затем сандаловым мылом из Майсора.

Однажды он сидел на краю кровати, а я помогал ему одеться. Рубашка случайно выскользнула из моих рук и упала на пол. Я даже не успел наклониться, когда он со скоростью молнии поднял её пальцами ноги. Его тело постоянно было расслабленным. Я никогда не замечал в нём напряжения, какой бы ни была ситуация. Несколько раз нога доставляла ему такую боль, что он просто падал в обморок, но он никогда не кричал и не напрягался: просто слышался стон, глаза закатывались и он терял сознание.