Игумения Евпраксия Инбер - Дарим тебе дыхание: Рассказы о жизни рядом со старцем Наумом

Через семь лет, 1 июля 1992 года, именно в день кончины Марии Семеновны, на Орше была первая Литургия. Во время Евхаристического канона видели, как в Чашу спустилось пламя — огненный язык с неба.

Кажется, незадолго до матушкиной кончины отец Алексей принес мне тетрадку, исписанную его неразборчивым почерком, и попросил ее прочитать, подредактировать и перепечатать. Это был записанный им десять лет тому назад в Гомеле рассказ оптинской послушницы Ирины Бобковой, впоследствии схимонахини Серафимы, о последних днях иеромонаха Никона, духовной дочерью которого она тоже была. Я потихоньку расшифровывала тетрадку и время от времени лениво печатала по одной-две странице. Наверное, прошло года два. Как-то я приехала к своему старцу, и он встретил меня совсем не радостно:

— У тебя совесть есть? Сколько ты можешь тянуть резину? Два года тянешь время, мать Серафима скоро умрет и не увидит своих воспоминаний! Немедленно заканчивай эту работу и отправляй в Гомель!

Тут надо сказать, что я никогда не говорила отцу Науму о том, что занимаюсь этим делом.

Думаю, по его святым молитвам, я накануне познакомилась с Женей Лукьяновым (Царствие ему Небесное!), и он как раз собирался назавтра ехать в Гомель к матушке Серафиме. Женя работал тогда в университете на кафедре экспериментальной физики. В огромной пустой аудитории он демонстрировал нам какие-то опыты: на высоком столе что-то угрожающе сверкало, трещало, крутилось, а он радовался как ребенок.

Тогда он и рассказал, как много лет назад он с университетской командой оказался в Пицунде на чемпионате по шахматам, и там под вечер, когда все забрались в воду, он заплыл слишком далеко, и его унесло в открытое море. «Плыву, — говорит, — и плыву, стало совсем темно, может, уже к Турции подплываю. Уже давно выбился из сил, рассчитывать не на что. Смотрю — появляется вдалеке пограничный катер, освещает меня прожектором, светит да рассматривает меня, нет чтобы помочь».

Долго так он плыл в этом луче, и когда уже совсем потерял надежду на спасение, вдруг какая-то сила приподняла его и перенесла в теплое течение, которое и прибило его к берегу. Когда ноги его коснулись дна, он уже почти терял сознание, выкарабкался на берег и упал. Пришел в себя в каком-то домике — его нашли пограничники, натянули на него, замерзшего, телогрейку, уложили в кровать. Стали расспрашивать, кто он и откуда. Сказал, что вчера был в Пицунде на соревнованиях, — ему не поверили: «Не может быть, — говорят, — слишком далеко. Признавайся, ты шпион, наверное». Потом как-то связались с университетскими — удивились и отправили его к своим.

А в это время родителям уже сообщили, что сын утонул. Когда Женя вернулся домой, отец его — профессор физики — показал ему газетную вырезку: какой-то спортсмен установил мировой рекорд по плаванию, переплыв, кажется, Ла-Манш. Расстояние, которое пришлось проплыть Жене, было больше. Отец после этого крестился, а Жене еще несколько лет понадобилось, чтобы принять Православие. Вскоре он одним из первых поступил в Оптину пустынь. Житие отца Никона определило всю его дальнейшую жизнь, он стал его биографом, но, к сожалению, не учеником. Когда ему предложили постриг, он потребовал, чтобы его назвали только Никоном, и постриг отложили, а потом Женя ушел из монастыря, работал в Москве в книжном издательстве и умер, так и не приняв пострижения.

Мы договорились тогда, что я постараюсь быстро все закончить и с ним передать в Гомель. Оставалось несколько страниц, я пришла вечером на свою сторожевую работу, села за пишущую машинку и очень надеялась, что не будет на этот раз никаких гостей и никто мне не помешает, — а эта сторожевая работа по молитвам Батюшки была местом, куда по вечерам приходили мои знакомые, приводили своих знакомых, и там были сплошные «огласительные беседы». И действительно, в этот день, на удивление, никто ко мне не пришел. И я уже печатала последнюю страницу, как появился единственный в тот вечер гость — мой крестник Алексей с мешком пряников, как обычно.

— А кого сегодня кормить?

— Сегодня, слава Богу, некого.

— А что ты печатаешь?

— Это последняя страница воспоминаний о последнем духовнике Оптиной пустыни иеромонахе Никоне.

— Удивительно. Я только что от своих друзей и видел у них целую книгу воспоминаний именно о нем.

— Этого не может быть! Все, что о нем известно, здесь, на этих страницах.

— Да точно, большая книга.

— Езжай сейчас же к ним и вези ее сюда.

— Они не дадут. Это «тамиздат».

— Дадут, — твердо сказала я ему, неожиданно для самой себя.

И через два часа книга была у меня в руках. Односторонний ксерокс, со сложенными вдвое страницами, в самодельном переплете. Действительно, жизнеописание последнего духовника Оптиной пустыни иеромонаха Никона. «Рукопись недавно попала к нам из России, — прочитала я в предисловии. — Это один из последних образцов советского самиздата. Автор неизвестен». Открываю книгу — да это же ее стиль, ее неповторимая речь. Не может быть! На последней странице инициалы неизвестного автора — М. Д. Все понятно — Мария Добромыслова.

Прошло два года, и потерянные мемуары пришли не раньше и не позже, а точно в тот день, когда я допечатала последнюю страницу воспоминаний об отце Никоне схимонахини Серафимы Бобковой! Так святые наблюдают оттуда за нашими делами и невидимо управляют ими, только мы это редко понимаем. Наверное, прочитай я тогда, два года тому назад, эти мемуары, не дождаться бы мать Серафиме никогда своих воспоминаний, здесь все было гораздо объемней и совершенно в другом ракурсе.

Потом я узнала, что отец Никон никому не благословлял приезжать к нему в Пинегу, когда его отправили в ссылку, где он и умер. И Мария Семеновна не посмела ослушаться своего духовного отца и была по-своему права. А послушница Ирина все-таки поехала к нему через все ужасы лагерных дорог, несмотря на запрет, и тоже была по-своему права. Она скрасила его последние дни, утешила его в скорби и болезни, переселила в человеческие условия, забрала его от грубой хозяйки, где он лежал больной на табуретках весь во вшах, организовала отпевание и похороны. А Мария Семеновна в своих воспоминаниях дала понять, что многие духовные чада батюшки, и она в том числе, считали, что приезд к нему послушницы Ирины без благословения нарушил его молитвенное уединение и принес ему перед смертью лишнее безпокойство и суету.

У каждой была своя правда, и Мария Семеновна, конечно, не хотела, чтобы ее воспоминания когда-нибудь попали в руки мать Серафиме — той самой послушнице Ирине, чтобы ее не огорчать, вот и не показывала их никому. Может, еще и просто по своему смирению. А ведь кроме отца Алексея, которому она завещала их передать, никто не смог бы разобраться в этой истории — воспоминаний матушки Серафимы, кроме него, никто не слышал.