Игумения Евпраксия Инбер - Дарим тебе дыхание: Рассказы о жизни рядом со старцем Наумом

— Мы решили вам вернуть икону вашего монастыря!

Меня только что, совершенно неожиданно, назначили настоятельницей на Оршу. Батюшка, конечно, был в отпуске — жаловаться некому (ежегодные экзамены — всегда что-нибудь случается, когда его нет, вот и учись выплывать самостоятельно), и пришлось сквозь слезы принимать послушание. Как же меня утешила тогда эта икона! Несколько месяцев она стояла в моей келье и так благоухала, словно кто-то непрестанно перед ней кадил. Аромат тончайший, удивительно благородный. А вскоре все предметы, которые были на столике перед иконой, стали благоухать, и что интересно — все по-разному, и мой настоятельский крест — он обычно лежал на этом столике — тоже. Когда мне приходилось по делам бывать в епархии, я «забывала» его дома — не будешь ведь каждому объяснять, что это чудо, все равно не поверят, скажут, что она одеколоном крест протирает, французским.

Тем летом, а потом и на следующий год, в один и тот же день — день памяти первоначальницы Александры и отца Василия Садовского, дивеевского духовника XIX века, — к нам на Оршу приезжал отец Андрей, духовник нынешнего Дивеевского монастыря, как будто специально для того, чтобы выбрать и освятить в нашем монастыре место под баню и колодец. А колокола на нашу колокольню через несколько лет поднимали зимой в день памяти преподобного Серафима Саровского.

А все-таки действительно очень похоже, что дивеевские и оптинские подвижники пристально наблюдают за нашей жизнью и потому-то многочастно и многообразно напоминают о себе. Только вместо имен в помянниках — они уже почти все прославлены — у нас теперь их прекрасные лики на иконах и частицы святых мощей.

Семь километров дороги от Гаврилова Посада до Сербилово, безконечная березовая аллея. Особенно в ноябре, когда ветер пронизывает до костей, тяжеленные сумки в руках, но тогда была молодость, сейчас бы уже навряд ли…

Обычно я ездила в Сербилово одна, а тут на Ярославском вокзале неожиданно встретилась с отцом Алексеем. Вечером, когда мы садились в поезд, было еще тепло, и я поехала в худеньком осеннем плаще на рыбьем меху, а утром ударил мороз, и ветер, пронизывающий ноябрьский ветер… Эта безконечная дорога и надежда только на чудо, чтобы не замерзнуть… Батюшка далеко впереди, я едва успеваю за ним, и вдруг становится тепло и ветра нет, хотя вот они, березы, наотмашь раскачиваются ветром, которого нет. Ничего не понимаю. И вижу: мы идем с отцом Алексеем как бы в желтом яйцевидном облаке, внутри которого тепло и безветренно, а вокруг бушует непогода. «Батюшка, — кричу я ему, — что это?» Он подносит палец к губам: «Тсс-с-с», — и мы молча идем дальше в этом желтом яйце. «Вот, — думаю, — сподобилась-то», — и мы уже входим в деревню, как я проваливаюсь в глубокую колею, схваченную по верху тонким первым льдом, в самую грязь. Теплая и тяжелая, только что связанная мамой юбка, вся вымокла в грязи.

«Если была на всю Ивановскую область одна незамерзшая лужа, Катя, то Вы ее нашли. Наверное, помыслы тщеславные приняли. Моисей, придумай что-нибудь, надо выручать человека». Моисей тут же торжественно вручил мне синие спортивные штаны с начесом: «Совсем новые, только вчера Батюшка отец Наум подарил». Я кое-как выполоскала свою длинную грязную юбку в холодной воде, повесила на веревку в холодной кухне и подумала, что она не высохнет никогда. Почему она оказалась сухой и чистой через несколько часов, я не понимаю до сих пор.

Утром проснуться вовремя никто не мог. Моисей уже третьи сутки кряду пытался испечь просфоры, они все не получались, и по вечерам он с длинными четками в руках, шатаясь от усталости, сквозь сон, с закрытыми глазами, мужественно вычитывал пятисотницу; рядом, покачиваясь, — вот-вот упадет на меня — подвизался в молитвенном подвиге отец Алексей, а если я пыталась поддержать его, когда он в буквальном смысле слова валился с ног, тут же слышала: «Не прикасайтесь ко мне! Я целибат!» — и мне ничего не оставалось, как читать пятисотницу полночи вместе с ними. Понятно, что утром было не проснуться, и в храм мы приходили часам к десяти утра, а возвращались домой после Литургии, акафистов, панихиды и молебна только к вечеру, то есть завтракали мы часов в пять-шесть.

Однажды меня это расписание очень выручило. Я ехала к ним на праздник и спросонья перепутала остановку, где нужно было выходить, проводник тоже плохо соображал с утра, и меня высадили на предыдущей, в Осановце. Поезд ушел, и пришлось часа три топать с полной выкладкой до Гаврилова Посада, а потом еще те же семь километров. Все-таки к началу службы пришла, часам к одиннадцати.

Кашу обычно приходилось варить мне или еще какой-нибудь паломнице, кастрюля была одна, огромная, старая, с облупленной эмалью, и после того, как кашу съедали, ее приходилось отдраивать целый час, чтобы сварить в ней ужин. Это была ежедневная пытка: «Батюшка, а нельзя ли еще одну кастрюлю купить?» На что я сразу услышала дежурное: «У Вас, Катя, нет духа подвижничества».

Ведро тоже было одно. Оно стояло под раковиной, где мы все умывались; мокрое и осклизлое, оно дожидалось моего приезда, когда я, как обычно, получала благословение вымыть полы. Значит, нужно было выдраить это ведро до состояния только что из магазина, полы мылись, и оно снова занимало свое место под раковиной до следующей экзекуции. «Я же говорю, нет у Вас, Катя, духа подвижничества», — конечно, услышала я в ответ на свою тихую просьбу купить еще одно ведро.

Как-то я приехала или, точнее будет, добралась до них зимой, в январские холода; в доме было мало сказать, что прохладно — на кухне вода замерзала к утру. Печку тогда топили, не закрывая заслонку, — такое решение было принято после того, как отцы, угорев ночью, едва спаслись. Чудом проснулся отец Алексей, растолкал полумертвого Моисея, выволок его на снег. Накануне они были в келье у нашего старца — наверное, его молитвами и остались живы. С тех пор они и решили в любые холода заслонку совсем не закрывать, так что печка работала как буржуйка: пока топишь, тепло, потом еще немножко тепло, а дальше — как есть.

Я все-таки решила поправить положение и пошла в сарай за дровами. Жалкая кучка поленьев валялась около Марсика — там сидела на привязи собака, которую батюшка пристроил у себя, чтобы одна его духовная дочь, сотрудница Пушкинского музея, могла спокойно уехать в отпуск. По утрам мы гуляли с Марсиком возле речки, и он все норовил меня укусить — мне было велено не спускать его с поводка. С отцом Алексеем он вел себя тоже не очень. Они едва терпели друг друга: «Катя, будете у отца Наума, попросите его помолиться, чтобы Господь прибрал Марсика, ну что же он мучается».